Lev MU

Всё о Израиле, медицина, стартапы, наука и технологии, культура и история, космос и военные технологии,быт израильтян. Все о евреях этой страны чудес!

25 August 2021Read 30 minutes

Страна работает нормально, если ты не только берешь, но и отдаешь

Как воспринимается Израиль 20-летним человеком, который отважился сразу по окончании школы в одиночку уехать в другую страну, оторвавшись от родных и друзей? Легко ли освоить язык и «влиться» в незнакомую культуру? Надо ли бояться службы в израильской армии? Чем отличаются израильское и российское общество, и как молодежь из постсоветских стран адаптируется к жизни в Израиле? Об этом я поговорил с Шоан (Александрой) Грозовской – сейчас моя дочь солдат израильской армии.

Шоан (Александра) Грозовская:

«СТРАНА РАБОТАЕТ НОРМАЛЬНО, ЕСЛИ ТЫ НЕ ТОЛЬКО БЕРЕШЬ, НО И ОТДАЕШЬ»

РУКОТВОРНЫЙ ШОК

Борис: Когда тебе впервые пришла в голову мысль, что ты хочешь
репатриироваться?
Шоан: У меня не было такой мысли, не было никаких связей с Израилем и с
еврейством: дома об этом не говорилось. Разве что в детском саду с подачи
воспитательницы меня дразнили еврейкой. Первая мысль о репатриации пришла
ко мне через родного дядю: лет в 16 я приехала к нему, жаловалась на экзамены
и тяжелую жизнь.

Он тогда начал ходить в «Сохнут» и рассказал мне о программах для старшеклассников. Я заинтересовалась, стала узнавать.
Выяснила, что есть даже возможность закончить в Израиле школу, но на эту
программу я опоздала буквально на месяц.

Но для меня нашлась программа, по которой я могла поехать в Израиль сразу после школы: познакомиться со страной, сдать экзамены, психометрию, ну и «мелким шрифтом» – готовиться к армии. Но последнее мной тогда совершенно не осознавалось.
Сначала была ознакомительная поездка на 10 дней, ею меня и заманили.
Прикольно ведь: проходишь консульскую проверку и едешь. Я поехала летом, и
это было прекрасно. Любая страна, куда ты едешь не жить, а на экскурсию,
покажется тебе лучшей в мире, потому что там у тебя нет обременений. Быть
туристом весело и клево: на верблюдах покаталась, тепло, пальмы, тараканы
прикольные и вообще чудесно.

Борис: Израиль заманил тебя верблюдами? Шоан: Нам показали страну, программа была интересная (у меня был «Эко-
Таглит»). Мы увидели, что Израиль заботится об экологии, о будущем планеты.
Мы были там, где выращивают водоросли и траву, где превращают воду из
канализационной в питьевую, это было мощное впечатление.

Видели, насколько в Израиле разная природа: есть море, есть пустыня, и места, где эту пустыню своими руками сделали зеленой. Это было шоком! Море цветов, радуга вдоль дорог, и ты не понимаешь, как они там могут расти. А потом узнаешь, что каждое растение посадили люди, и ухаживают за ними: капельная система полива. Это фантастика – как из пустыни удалось сделать очень плодородное,
привлекательное для жизни место.

В ИЗРАИЛЕ ВСЕ РЕШАЕТСЯ ДИАЛОГОМ

Борис: Второй поездкой стали 8-месячные курсы? Шоан: Я вернулась в полном восторге от Израиля (от России ощущения были
совсем другие), и стала думать, что было бы хорошо провести там больше
времени и стать частью этого места. И вот в этом шоке я прошла консульскую
проверку, где меня сильно мучали, требуя, например, свидетельство о рождении
сестры бабушки.

Борис: Программа, на которую ты поехала по окончании средней школы, была непростой: замкнутое пространство, режим, много учебы. Как ты это пережила? Шоан: Можно было ехать в Ницану (молодежная деревня на юге страны. – Прим.
МосТ) или на север, в Кармиэль. Пустыня – это эпично, но к этому я была еще не
готова и решила ехать в город. Участников программы было около 200. Нас много
учили ивриту, мы готовились сдавать психометрию.
Ты оказываешься в совершенно непривычных условиях, весь круг общения – 200
русскоязычных студентов и десяток вожатых, которые репатриировались раньше.
Из израильтян, не знающих русский, ты видишь там разве что директора
программы и пару учителей, поэтому в первые восемь месяцев я не понимала, как
устроена жизнь в Израиле.
Мы много ездили на экскурсии, но и там общались в основном друг с другом: ты
ездишь группой и со всех сторон окружен заботой. Конечно было некомфортно
оказаться в условиях детского лагеря, когда даже для того, чтобы выйти на
выходные с ночевкой, надо написать бумагу и указать, к кому ты едешь, куда,
контактный номер человека. В программе было несколько несовершеннолетних,
поэтому условия были жесткие. В 11 вечера проверяли, все ли в комнатах, нельзя
было шуметь. Если несколько раз выйдешь из комнаты после 12 ночи, тебя могут
заставить мыть полы за нарушение правил. У нас был очень хороший мадрих
(наставник – Прим. МосТ), он разрешал по одному тихонечко выходить курить. Но
если вы ночью выйдете впятером и если вы громкие, и вас поймают, то будет
нехорошо. Это режим лагеря. Нашим наказанием было заучивание большого
количества слов на иврите. Я много «косячила» и поэтому еженедельно сдавала
ему по 20 новых слов, поэтому, наверное, теперь могу разговаривать на иврите.

Борис: Как же ты смирилась с этим распорядком? Шоан: Никак не смирилась, мне было очень плохо. Спасали хорошие отношения с
мадрихом. С ним можно было по-взрослому, адекватно договариваться, это
смягчало режим. Но сам факт наличия жестких правил ужасен — некоторые из
вожатых радовались своей власти и злоупотребляли ею. Это было довольно
неприятно: мне 18-19 лет, ему 23, почему он указывает мне, что делать? Тем
более что я сама работала в детских лагерях и была «по другую сторону». И вот
через пять лет после работы вожатым тебя строят и заставляют мыть полы!
Многие проблемы решались за счет личных отношений, но я все равно
периодически «огребала».
В Израиле очень любят тимбилдинг: всех собирают в группы, разыгрывают тысячи
игр на сплочение, говорят друг другу комплименты и благодарности. Первое
время меня это сильно выбешивало: когда ты говоришь человеку игровое
«спасибо», смысл слова «спасибо» теряется. Тогда еще у меня были плохие
отношения с мадрихом, потому что своими монологами я срывала ему
мероприятия, высказывая недовольство процессом. Сначала ему это очень не
нравилось, а потом он решил, что нужно со мной «подружиться», чтобы я не
выпендривалась. И зная, что у меня есть опыт работы с детьми, даже спрашивал, как лучше работать с группой и с отдельными людьми. Это было очень классно. Вообще, Израиль – это гигантская социальная машина, здесь все решается диалогом.

ИЗРАИЛЬ – ЭТО ГИГАНТСКАЯ СОЦИАЛЬНАЯ МАШИНА, ЗДЕСЬ ВСЕ РЕШАЕТСЯ ДИАЛОГОМ

ПЕРВАЯ РАБОТА В ИЗРАИЛЕ

Борис: Ты понимала, что вас готовят к армии? Шоан: Мы готовились к психометрии, учили иврит. Но спустя восемь месяцев я
еще не могла нормально разговаривать. В конце программы мы получили
гражданство, прошли врачей, нам назначили дату призыва. Я тогда думала, что
пойду не в армию, а в университет. Я осознавала, что армии не избежать, но
казалось, что это далеко и меня не коснется. Потом оказалось, что поступление в
вуз не дает автоматически отсрочку от армии. Даже если ты поступил в
«Технион», армия будет думать, хочет ли она получить в твоем лице специалиста
через несколько лет или солдата прямо сейчас. Решение принимает армия. До
меня это очень медленно доходило, я сдала экзамены на 55-60% и могла
поступить примерно в 40% вузов Израиля, где есть поблажки для эмигрантов, но
оказалось, что надо еще подтвердить аттестат зрелости, и только потом
поступать.

Борис: Тогда же ты получила первый опыт работы в Израиле. Шоан: В середине программы, когда были большие каникулы на Песах,
программа нам помогала с работой. Можно было тусоваться 2-3 недели в
общежитии и отдыхать, либо улететь на это время домой, либо поработать в
Эйлате. Программа договаривалась с отелями, кто-то умудрялся работать там
официантом, барменом, другие убирали номера. Самая неквалифицированная
работа, но давала реальные деньги. А во время обучения мы не имели права
работать — программа давала нам жилье, питание и стипендию в 200 шекелей. Это
очень мало, но спасибо и за это!
Денег сильно не хватало. Даже покупка SIM-карты для телефона была
разорительной: если у тебя нет родственника в Израиле, на чье имя ты можешь
купить карту, то приходится брать симку для неграждан, платя за интернет и связь
50 шекелей в месяц. В общежитии стоят стиральные машины, сушилки, за это
тоже надо платить – еще порядка 30 шекелей. И вот последние 100 шекелей в
месяц ты распределяешь на то, чтобы куда-то поехать и съесть мороженое.
Проезд, скажем, от Кармиэля до Тель-Авива будет стоить 46 шекелей в одну
сторону. Получается, что ты несколько месяцев откладываешь на то, чтобы
съездить в Тель-Авив. И когда ты осознаешь, что можешь за две недели
заработать 1500 шекелей, они кажутся миллионами. А в Эйлате еще и
безналоговый режим, там можно что-то себе купить по пониженным ценам.

Борис: И после программы ты еще раз поехала туда работать. Шоан: Мы ездили втроем, работали месяц. Эйлат, июль, +45 С, в черной форме,
по 13 часов в день, два выходных в месяц. Друг у меня был барменом-
официантом, я барменом у бассейна. Но это того стоило: появились деньги, чтобы
съездить в Россию, побывать в Праге, Риге, Венеции, вернуться в Израиль и
какое-то время там жить. Работа была очень тяжелой: ты приходишь в отель к 6
утра и работаешь до 7 вечера. Но Эйлат – это город тусовок: вечеринки, пляж,
жара…Спишь 6 часов и идешь обратно на работу.

Борис: К этому моменту ты решила, что вернешься в Израиль и пойдешь в армию? Шоан: К концу программы я получила гражданство. У нас было несколькомесяцев, и до призыва можно было жить в стране исхода или в Израиле, самостоятельно работая и снимая квартиру. Я решила поехать в Россию, а затем вернуться в Израиль. Нашлась прекрасная программа, нацеленная на русскоязычных солдат-одиночек. Она начиналась за три месяца до призыва и позволяла повысить уровень иврита. Также в нее было включено несколько экскурсий с солдатами, служба которых состоит в том, чтобы быть с нами, рассказывая нам про армию. Чтобы потом у тебя не было шока от происходящего. Но даже приехав на эту программу, я не вполне осознавала, что иду в армию. Потом у меня возникла странная проблема с армией из-за аллергии на грибы. Они решили, что у меня аллергия, и меня нельзя призывать на базу, где все проходят курс молодого бойца и доучивают иврит. Ведь на этой базе нет врача в режиме 24/7! Это было странное решение: на кучу ребят с аллергией не обратили внимание, а мне перенесли призыв, и программа даже хотела от меня отказаться: ведь мой призыв откладывался, а они оплачивали проживание. Мне пришлось доказывать, что у меня нет аллергии на грибы, я сдавала тесты (спасибо, что не заставили есть грибы), в туалете клиники полчаса держала руку под холодной водой, чтобы не было большого отека, потом месяц ездила в армейские больницы, и меня все-таки перепризвали тогда же и на ту же базу, как всех.

АРМЕЙСКИЙ ШОК

Борис: И вот ты попала на курс молодого бойца… Шоан: Вначале ты сдаешь экзамен, проходишь врача, получаешь медицинский
профиль, сдаешь экзамены на интеллект и язык. Они понимают, какую работу
тебе можно доверить. Если по языковому экзамену ты получишь ниже 6 баллов из
9, придется доучивать язык. Три месяца ты осваиваешь курс молодого бойца,
изучаешь иврит, первую помощь.

Борис: А потом решается вопрос, где служить? Шоан: Потом еще раз сдаешь экзамен иврита и много экзаменов, которые
позволяют армии понять, в чем твоя сильная сторона, что ты умеешь и можешь,
как у тебя с командной работой, можешь ли ты управлять людьми.
Затем собеседование с офицером. Ты говоришь ему о своих приоритетах в
службе, он смотрит на твои результаты и предлагает набор опций, ты из них
выбираешь. У меня в приоритетах первой стояла соцработа – заниматься
солдатами, которым нужна помощь. И у меня даже был шанс туда попасть. Такая
работа требует очень высокого уровня иврита, и когда офицер задал мне какой-то
вопрос, я сделала большую глупость: можно было кивнуть, улыбнуться, просто
что-то ответить, — но я подумала, что в этой работе надо будет понимать все, что
говорят мне солдаты, и переспросила значение одного слова. Он решил, что мой
уровень языка недостаточен, и возможность получить эту должность была
утрачена.

Борис: Так ты не стала соцработником. А какие у тебя были следующие приоритеты? Шоан: Других не было. В «учебке», во время 3-месячных курсов молодого бойца я
пребывала в отчаянии, это очень большая перемена в жизни. Даже на обучающей
программе у тебя есть какая-то свобода, есть возможность диалога, ты все-таки
можешь спорить. В армии это работает не так. Мне тогда было 20, а моей
командирше – 19. До этого я уже несколько лет работала с детьми в военно-спортивных лагерях, учила их стрелять и ходить строем. И тут девочка, которая один раз разобрала-собрала автомат, рассказывает мне, как это делать, хотя я могу это сделать вслепую. Ты все время ходишь в строе. Шесть часов занятий с короткими перерывами, и ты должен решить, что ты хочешь больше: курить или в туалет. Это грустный выбор.
Если ты пользуешься телефоном – выговор. Если выговоров много, в конце недели ты на два часа позже уедешь с базы и будешь мыть посуду в столовой. А ведь у тебя всего полтора дня дома, и каждый час – золото. Рабочий день в «учебке» заканчивается в 9 вечера, общаешься ты в основном с членами отряда, в который собраны репатрианты – русские, американцы, аргентинцы, португальцы. Ты не выбираешь этих людей. Я могла общаться с англоговорящими ребятами, а две другие русские девочки – только между собой и со мной. Потом все начали активно говорить на иврите. В соседнем отряде может быть лучшая подруга, но ты с ней почти не пересекаешься. У тебя нет возможности читать – к вечеру ты безумно устал, а человеком чувствуешь себя только полтора дня в неделю.

Борис: И это ведь всего лишь учеба, а не армия! Шоан: Это первые три месяца в «учебке». Но это уже армия. Вначале вы даже не
можете сходить в магазин в свой перерыв, это разрешается позже: дисциплина
там идет от более жесткой к более слабой. Чтобы солдаты поняли, что нельзя
наглеть, выпендриваться, поняли, куда они попали. Волосы длиннее плеча надо
завязать. Больше двух сережек – нельзя, пирсинг нельзя, можно только два
кольца. Для меня это гигантская трагедия – у меня колец восемь, и все время
надо выбирать, какие оставить, ведь каждое – подарок от суперважного для тебя
человека. Подвеска на шее должна быть не больше половины шекеля — иначе
выговор. Не так подшил форму – выговор. Все время надо носить с собой литр
воды, если бутылка не заполнена – выговор. Разговоры в строю – выговор.

Борис: Как твои друзья отнеслись к тому, что ты идешь в армию? Шоан: Друзья не удивились: я много работала в военно-спортивных лагерях, занималась околобоевыми искусствами. Но это было в 16-17 лет. Армия в 19-20 лет оказалась шоком даже для меня, хотя я отслужила уже год. Приезжая в Россию, чувствую себя обезьянкой в зоопарке: для всех это непривычно. В России сверстники учатся или работают. Друзья заканчивают третий курс, скоро станут специалистами, а я кем буду после армии? Для матери армия была гигантским шоком. Это была война еще на этапе поездки на учебу. С армией она тем более не могла смириться, говорила, что меня там обязательно убьют. Хорошо, что от нее не требовалось согласия. Если бы я была единственным ребенком и хотела бы идти в боевые войска, нужно было бы разрешение от обоих родителей. В моем случае этого не требовалось.

СНАЧАЛА У МЕНЯ, ПРАВДА, БЫЛО ТОЛЬКО ЧУВСТВО НЕНАВИСТИ К РАСПОРЯДКУ.
А СЕЙЧАС ЕСТЬ ЧУВСТВО, ЧТО ЭТА СТРАНА ДАЛА МНЕ ОЧЕНЬ МНОГО – ПРИНЯЛА МЕНЯ И ВО ВСЕМ ПОМОГАЛА

СЛУЖБА КАК НОРМА

Борис: Понятно, что армия – это тяжело. Но ты получаешь от этого какое-то
удовольствие? Шоан: Сначала – нет. Это была слишком большая перемена, а я больше
привыкла руководить, чем подчиняться. Слушаться кого-то – это бред, поэтому
первые два месяца я перманентно страдала. Вечерами встречалась с друзьями,
пила кофе, курила, мы сидели с лицами «убейте нас, пожалуйста, прямо сейчас»,
радовалась выходным. Стало легче, когда сдружилась с коллективом, когда стала
меньше дистанция с командирами, появилось неформальное общение с ними
(сначала они даже не улыбались). Да и ты в принципе смирился со своим
положением и пытаешься найти в нем что-то хорошее. Так проходят первые три
месяца у девушек. У парней иначе: 90% из них, наоборот, отзываются об этом
периоде очень хорошо.

Борис: Помогает ли чувство долга это все пережить? Ты ведь защищаешь страну. Шоан: Конечно. Сначала у меня, правда, было только чувство ненависти к
распорядку. А сейчас есть чувство, что эта страна дала мне очень много –
приняла меня и во всем помогала. И мне нужно вернуть то хорошее, что она мне
дала. Это я сейчас и делаю. Ты ведь не можешь только брать, ничего не давая
взамен.

Борис: Ты, кажется, попадаешь в двойную систему выплат – как репатриант и как солдат-одиночка, у которого родители в другой стране. Это помогает? Шоан: Когда ты приходишь в армию, репатриантские выплаты снижаются. Они
очень важны в первый год — ты получаешь 2 тысячи шекелей в месяц и не
платишь за жилье. Сейчас у меня есть выплаты от Министерства строительства
(400-500 шекелей в месяц), а репатриантские выплаты, кажется, закончились. Но
есть зарплата солдата и надбавка к ней как у солдата-одиночки. Плюс куча всяких
льгот.
Я начала снимать квартиру, и армия выплачивает определенную сумму
«квартирных денег», чтобы помочь мне ее снять. Еще есть удостоверение
солдата – карточка, на которую раз в месяц поступают деньги, которые можно
тратить в определенных магазинах. Можно добиться такой выплаты на эту
карточку, чтобы все продукты, кроме алкоголя и сигарет, ты покупал за счет
армейских денег. Это очень удобно.

Борис: После армии тоже есть какие-то льготы, связанные с оплатой учебы? Шоан: Да, тебе оплачивают долю затрат на обучение в зависимости от его
стоимости. В Израиле нет бесплатного высшего образования, и если ты не идешь
в дорогой платный колледж, то этих денег может хватить даже на всю учебу.
Сколько стоит обучение, я еще не изучала — страшно. Плюс есть еще много всяких
мелких приятных вещей: во время карантина армия на праздники присылала нам
еду в коробках. Была возможность раз в месяц заказать на определенную сумму
доставку еды из ресторанов. Периодически выдают карточки на походы в кино –
много таких мелких приятных подарков.

Борис: Домой солдат уходит раз в неделю? Шоан: Есть много разных режимов службы, это не как в России. Если ты боевой
солдат, ты едешь домой пару раз в месяц, в зависимости от рода боевых войск. А
если ты работаешь секретаршей в офисе, то можешь приходить к 7-9 утра и
уходить в 4-6 дня: ходишь туда, как на работу. Есть режимы, где ты выходишь на
выходные, и есть режимы, где ты неделю (или даже две) служишь и столько же
отдыхаешь. О таком режиме все мечтают, но пока я не видела ни одного
человека, который так служит. Моя база находится далеко от дома, поэтому я
служу неделю и выхожу на выходные домой. А если бы я жила в городе рядом с
базой, я могла бы ходить туда, как на работу.

Борис: Ты прошла половину службы. Хочется ли поскорее на свободу? Шоан: Нет, сейчас ненависти к армии уже нет абсолютно. Курс молодого бойца
сильно отличается от ситуации, когда ты уже выучил свою профессию и служишь.
Нет никакой дистанции с командирами, мы прекрасно общаемся, шлем друг другу
смайлики. Никто тобой не командует – просто у тебя есть работа, ты должен
сделать ее в срок и сделать хорошо. Все понимают, что ты взрослый человек. Это
совсем другое дело, особенно если ты сдружился с коллективом. Никаких
подъемов в 7 утра и построений. Я даже рада, что я в армии: если бы во время
коронавируса я не служила, мне было бы намного сложнее.

Борис: Ты можешь продлить свою армейскую службу? Шоан: Да, я могу подписать контракт примерно на такую же работу, как делаю
сейчас, или пойти на офицерские курсы. Став офицером, можно каждый год
менять место, где ты служишь. Это чтобы ты не застывал на одном месте, чтобы
не выстраивал близкие отношения с другими командирами, чтобы не появлялось
блата и коррупции. Я могла бы стать офицером. Для этого надо активнее себя
проявлять, а потом заявить о желании учиться на офицера. Если командиры
напишут тебе рекомендацию, то можно идти дальше. Но я продлевать службу не
буду, на армии жизнь не заканчивается, хочется больше свободы. Пока ты в
армии, никакой другой жизни, кроме армии, у тебя нет.

Борис: Отслужив год, ты приехала в Россию на несколько недель. Каково летать между странами, когда все на карантине? Шоан: Очень сложно. У меня ушло в сумме месяца два на получение
разрешений. Из-за карантина нужно заполнить кучу документов, собрать справки,
узнать, в каком режиме находится страна, из которой ты летишь, и страна, куда
летишь. Зимой обе страны были в «красной» зоне. Нужно собрать документы о
том, где ты будешь находиться на карантине, сдать тест. У солдата-одиночки есть
право на один месяц в год улетать в страну исхода, к родным. Но если обычно
для этого нужно собрать 3-4 подписи, то сейчас мне пришлось получить
разрешение командира моего рода войск. Это потребовало много времени и
нескольких небольших нервных срывов.

КРУГОМ ОПАСНО?

Борис: Чувствуешь ли ты в Израиле, что страна находится в «кольце врагов», которые сильно не любят евреев? Шоан: Это совсем не парит. К этому все привыкли. Ощущение безопасности
больше зависит от того, что происходит на улице. Бомбежки очень редки: летят
три ракеты, две из них удается сбить на подлете, одна падает на улицу. За то
время, что я в Израиле, я ни разу не слышала, чтобы при бомбежке пострадали
люди. Однажды я проснулась из-за сирены во время бомбежки. Бужу соседку,
надо идти в бункер. А она спросонья или спьяну говорит: «Не парься, наша
комната – уже бункер, давай спать дальше». Так мы и сделали. Скорее, ты
обращаешь внимание на то, что происходит внутри страны – арабы периодически
устраивают теракты с автобусами, резню, стрельбу. Есть районы, куда лучше не
заходить, особенно вечером. Но меня это очень мало касается.

Борис: Ты ведь работала с арабами в гостинице? Как они настроены? Шоан: Да, это очень помогло избавлению от стереотипов. Это были нормальные,
веселые ребята. Пытались выучить иврит и несколько слов на русском, учили
меня арабскому. У меня есть друг из Иордании, это прекрасный парень,
благодаря ему я знаю, что там происходит, как тяжело там живут люди. Получив
рабочую визу в Эйлат, он каждое утро на автобусе с другими иорданцами доезжал
до отеля. Отойти от него он имел право не более чем на десять метров. После 12-
13-часовой рабочей смены он сразу же ехал домой (это несколько часов), пару
часов спал – и обратно. Перемещаться по Израилю он не мог. Зато на свою
зарплату он содержит всю семью. Работая с минимальным количеством
выходных, он может получать порядка 6-8 тыс. шекелей в месяц. Это если их
оплата не отличается от нашей. Но представь, как он устает! Я туда ехала на
автобусе полчаса и спала 6-7 часов в день. У него с учетом дороги была всего
пара часов на сон.

Борис: А теракты устраивают арабы–граждане Израиля или иностранцы? Откуда угроза? Шоан: Кажется, и те, и другие. Например, во время присяги боевых солдат. Я
тогда волновалась, не пострадал ли мой друг. Какой-то араб переехал восемь
человек на автобусе, все остались живы, но ситуация малоприятная, бывают
смертельные случаи. Поэтому на бомбежки обращаешь внимания меньше, чем на
теракты.

Борис: Есть районы, в которые вообще нельзя зайти? Шоан: Да. Был случай, когда я решила после службы вечером съездить в KFC. Их
в Израиле пока только два, и то в арабских районах: это не кошерная еда. А у
меня в солдатской форме бесплатный проезд по карточке. Но если едешь в
будние дни по этой карточке не в форме, тебя могут оштрафовать. Зачем же мне
снимать форму, если можно ехать бесплатно? И вот мы вечером едем туда с
другом, который не служит в армии. Тут до меня все доходит — я в форме, и это
очень тупо. Наверное, до меня туда никто в форме не приезжал. Хорошо, что это
был дружественно настроенный арабский район… Это один из самых дебильных
поступков, который только можно сделать. Со мной ничего не случилось, но
смотрели все очень косо, некоторые даже менялись столами, чтобы сфоткаться
рядом с дурой, которая в форме приехала в арабский район. Потом друг
предложил погулять там. А я в этот день забыла перцовый баллончик, который
обязана всегда с собой носить, и мы решили там не гулять.

АЛЬТРУИЗМ И ПРАВИЛА ИГРЫ

Борис: Ты видишь «русских евреев» из постсоветских стран и евреев, родившихся в Израиле. Какая между ними разница? Шоан: Разница в менталитете: он израильский или он сформирован страной
исхода. Важно и то, как ты живешь после репатриации. В Израиле есть несколько
городов, в которых большие районы составляют русское «гетто». Ты можешь жить
внутри диаспоры и не интегрировать в среду, не знать иврит, потому что есть
русские магазины, русские врачи в больницах. Ты можешь остаться в этой
капсуле, устроить себе маленькое СНГ и в нем жить. Израильтяне (те, кто в
Израиле родились, или те, кто долго находятся в стране и со временем меняются)
– более свободные и открытые. Если у тебя проблема с оплатой проезда в
автобусе, тебе обязательно помогут, если не первый человек, то второй точно.
Благотворительность и волонтерская деятельность развиты здесь намного
больше, чем в России. У армии, у ресторанов много пищевых отходов, и люди
бесплатно занимаются их сортировкой, отправляют малоимущим и многодетным.
Я участвовала в этом несколько раз.

Борис: Приехавшие из России менее альтруистичны и больше заняты борьбой за выживание? Шоан: Да. В России приходится перманентно заниматься выживанием. У
молодежи сейчас в моде «страдания»: если тебе плохо – это классно. Все
привыкли к тому, что всем все время плохо, об этом говорят медиа, мемы,
музыка: «я проснулся сегодня и опять хочу умереть». Это культ страданий, борьба
за выживание и игра в «кто кого перехитрит». Нет общности: если ты
протягиваешь руку, не факт, что тебе помогут, каждый сам за себя. У россиян нет
доверия к полиции. В Израиле у меня есть доверие к полиции, несколько раз она
мне помогала. А с российской полицией у меня были большие проблемы.
Однажды я заблудилась, еще не зная иврит: в телефоне был написан адрес,
который я не могла прочесть. Поздно ночью подхожу к полицейскому и пытаюсь
на плохом английском сказать, что не знаю, куда идти. Не сумев объяснить мне
дорогу жестами, он буквально за руку меня отвел к месту назначения.

Борис: Проявляется ли то же самое в отношении к государству? Ты можешь больше рассчитывать на него и перестаешь его обманывать? Шоан: Да. Тебе просто не нужно уклоняться и хитрить. В России я жила в режиме
оппозиции, обороны: ты воспринимаешь все в штыки, ты точно против, тебе все
не нравится. В Израиле ты должен привыкнуть к тому, что не обязательно все
время быть против. Однажды мы ездили к волонтеру и беженцам, которым он
помогает. Нам тоже предложили участие в волонтерстве, и я подумала: как жалко,
что я не знала про все это раньше, можно было бы уже многое сделать. Я была
готова начать помогать им прямо сейчас. Заниматься эмигрантами – это требует
большого количества времени, которого у меня нет, но я помогала, например, в
очистке пляжей. А 90% ребят в тот момент сказали, что волонтерство – это
прекрасно, но им самим сейчас тяжело: «Надо сначала встать на ноги, а пока
пусть нам все помогают. Надо выучить язык, найти жилье, а потом, когда нам
станет легче, мы поможем другим…»
И в этот момент я резко поняла, что этого «потом» никогда не будет: весь смысл в
том, что ты должен делать это сейчас. Ведь когда ты выучишь язык и найдешь
квартиру, тебе надо будет думать об образовании. Потом искать работу получше.
Потом – убрать дома и посмотреть фильм. Время на помощь другим при такой
логике не начнется никогда. Мы очень сильно спорили. Мадрихи переживали, что
репатрианты не хотят помогать, но ребята считали, что пока они не в состоянии
это делать. Тут я увидела разницу в менталитете: в постсоветских странах люди
привыкли брать, брать и накапливать. Но страна работает нормально, и людям в
ней хорошо живется и работается, только если ты и берешь, и отдаёшь, делая и
то, и другое перманентно, а не когда тебе удобно. Ведь иначе ресурс
исчерпывается, заканчивается или становится некачественным, и жизнь
становится хуже. Всегда помогает другим лишь ограниченное число людей, и если
ты хочешь, чтобы помогали тебе, то и ты другим должен помогать. Иначе
закончатся помогающие люди, и тебе тоже никто не поможет.

Борис: В экономике примерно это называют «проблемой безбилетника». Шоан: Я обожаю быть безбилетником в России. 90% моих перемещений в России
– это перемещения без билетов. В Израиле я была безбилетником лишь
несколько раз, когда нам платили 200 шекелей в месяц, и денег реально не
хватало. Сейчас я могу проехаться по солдатскому удостоверению без формы, но
крайне редко. Обычно я плачу за проезд, хотя его стоимость выше российской,
даже если сравнивать с учетом разницы в доходах. Не знаю, почему это так.

Борис: У тебя меняется отношение к правилам игры. Шоан: В России это плохие правила, цель игры у тех, кто сверху – убить тебя,
съесть тебя, а у тебя цель – хорошо увернуться, избежать этого, перехитрить их и
продлить своё существование. И вся твоя жизнь такая игра: кто кого перехитрит.
Если ты школьник или студент в России, и вы с друзьями пользуетесь
общественным транспортом, то ты платишь за проезд, только если тебе лень
перелезть через барьер, или ты ощущаешь себя 40-летним, или ты совсем лох. В
Израиле все не так.

Борис: А потом ты приезжаешь в Россию на пару недель и удивляешься здешним нравам. Шоан: Не удивляешься, а пугаешься.

Борис: Что кажется в России шоком для израильтянина? Шоан: Во-первых, здесь очень много рекламы. Она активно давит на тебя,
пытается тебя достать. В Израиле люди не пытаются впихнуть тебе то, что тебе
не нужно, а здесь это повсеместно. В Израиле я практически не видела раздачу
флаеров, если только это не связано с выборами. Никто не тратит на это бумагу:
экология.
Во-вторых, давление на личность продолжается на бытовом уровне: все везде
орут, кричат, ругань заменяет диалог и становится его нормой. Недавно мы с
другом ехали к его сестре. Мы заплатили за билеты, я заснула в автобусе, а
кондукторша знала, где нам выходить. Они даже остановили автобус чуть раньше
остановки. Но проснулась я оттого, что кондукторша кричит на нас: «Вам нужно
срочно выйти!» И у нее был очень злой голос. Я испугалась, была в шоке: мы же
заплатили за проезд! Оказалось, она хотела нам помочь. Но прозвучало это так,
как будто меня пытаются отругать и наказать.
На днях я видела мелкую потасовку мужчины и женщины в торговом центре: он ее
толкнул, она его, он упал. Для меня это шок. Моя подруга пошла звать охранника.
Но на этаже его не было, только при входе. В Израиле в торговых центрах много
охранников, их легко найти, они быстро приходят на помощь. А здесь в случае
серьезной драки охранник не смог бы среагировать. Это печально.
В-третьих, ты в принципе грустишь, когда видишь, как плохо живут люди. На
Ярославском вокзале женщина отправляет ребёнка в KFC, чтобы тот добыл
денег. Кто-то даёт ему пирожок, ребёнок возвращается, ты думаешь, что она
будет рада, но она бьет его в нос, и ребёнок падает. Она недовольна — вместо
денег ребёнок принес пирожок, и еще съесть его хочет! От этого невыносимо
грустно и больно. То же самое с российскими бездомными, непонятно, почему они
в таком состоянии, им так мало помогают.

Борис: В Израиле нет бездомных? Шоан: Есть и бездомные, и нищие, но мне сложно представить, чтобы ребенок
принес тебе еду, а ты его за это бьешь по лицу. Есть районы с беженцами, там
люди пытаются работать. У них очень низкий уровень зарплат, но они выживают.
В Тель-Авиве есть бомжи, они в центре раскладывают себе подушки. Но у них не
распухшие от 30-летнего алкоголизма лица, они не настолько побиты жизнью.
Израильский бомж, скорее всего, был сегодня в душе на пляже, его наверняка кто-
то покормил. Он выглядит, как человек в принципе довольный жизнью: он не
страдает и не умирает. К нему можно подойти и весело с ним поболтать, не
зажимая нос.

Борис: А видела ли ты, как живут израильские богачи? Шоан: Во многих городах можно видеть, как от района к району дома
увеличиваются в размере, у них появляются балкончики, бассейны, гигантские
ворота с открывающимися дверями, многоэтажные дома с квартирами, где балкон
больше, чем комната, где мы сейчас. Я была в одном таком доме и думала, что
если сниму квартиру величиной с их балкон, то мне будет хорошо. Студенческие
или солдатские общежития часто находятся в хороших районах: мы ходим в одни
магазины с их обитателями. И с социальной дискриминацией я не сталкивалась:
никто не будет судить о тебе по одежде.

Борис: Бедные в Израиле – это арабское меньшинство и многодетные религиозные семьи? Шоан: Среди и тех и других есть и богатые, и бедные. Самые бедные – это
беженцы в одном из районов Тель-Авива. Целый район – это большое «гетто»,
там живут суданцы и беженцы отовсюду, откуда можно добежать до Израиля. Ты
идешь по одному району Тель-Авива, где находится «силиконовая долина»,
модные магазины, красивые бары, девушки на каблуках, проходишь пару
километров – и видишь заброшенные дома, крысы бегают, собираются чуваки,
похожие на гопников, только еще ниже уровнем, палатки стоят.

Борис: Зачем Израиль их принимает? Шоан: В их странах жить очень грустно. Они бегут не от недостатка денег, как
рабочие мигранты из Иордании, а от ситуации, когда ты либо идешь на войну,
либо тебя убивают бандиты и фанатики. Сталкиваясь с таким выбором, они идут в
Израиль пешком.

Борис: А Израиль, принимая их, оказывает им гуманитарную помощь? Шоан: Наверное, да. Это тяжелый и не вполне открытый для Израиля вопрос:
беженцев очень много, процесс получения удостоверения беженца медленный и
долгий. Много суданцев живут в Израиле, а удостоверение ещё не получили, не
говоря уже о виде на жительство. Это «подвешенные» люди без документов. Они
не могут искать работу и жилье и становятся людьми третьего сорта независимо
от того, кем были на родине. Но и это лучше, чем быть убитым.

СВЕТСКИЕ И РЕЛИГИОЗНЫЕ

Борис: Как ты воспринимаешь израильских ортодоксов?
Шоан: Это большая часть населения страны. Лично я их не люблю. Сначала тебе
интересно наблюдать за этими необычными людьми — они такие классные, в
шляпах, с бородами. Потом ты к ним привыкаешь, затем они начинают тебя
раздражать. Среди них есть люди, с которыми интересно общаться, например,
раввин, который вел у нас уроки. А есть ребята, у которых главная цель –
молиться и размножаться, а на социальные нормы им пофиг. Я ничего не имею
против размножения и молитв, но пренебрежением к общим правилам они
создают проблемы и другим, и себе.
Религиозные молодые люди могут не идти в армию: они должны учить Тору и
молиться. Это их предназначение в жизни. Но есть среди них и те, кто решает
идти в армию, и это делает их изгоями у себя в семье, они получают статус
солдата-одиночки, как я. Семья от них отворачивается, так как считает, что они
должны только молиться, у них больше нет поддержки.
Многие ультраортодоксы не любят военных. Есть целые ультраортодоксальные
районы и даже город — Бней-Брак, через который я часто еду в Тель-Авив или
Иерусалим. Мы называем это место «загоном пингвинов»: жарко, а они в длинных
пальто и шляпах.
Однажды я ехала на концерт в Иерусалим через Бней-Брак. Я была в длинной
юбке, но в кофте с большим вырезом. Почти все в автобусе были
ультраортодоксами, они очень косо на меня смотрели. Только 14-летние парни
пялились: где они еще такое увидят? Когда я заходила в автобус, один такой
мальчик врезался в меня, его лицо оказалось на уровне моей груди. Я не хотела
опорочить или испортить ребёнка, но на его лице отобразились такие шок и
страдание, что мне стало стыдно, как будто я его изнасиловала. Его мама
поорала на меня и пнула сумкой, когда проходила мимо. Теперь я беру с собой
платок, если еду через Бней-Брак. Если ты будешь прогуливаться по таким
районам в коротких шортах и топике, то есть шанс, что люди выйдут на улицу и
будут на тебя орать.
Сейчас это все обострилось: во время коронавирусной эпидемии
ультраортодоксы почти не соблюдают карантин. Хотя заповеди говорят, что ради
спасения людей надо остальные заповеди отодвинуть в сторону. Но до них это
как-то не дошло. Когда от коронавируса умер один из главных раввинов, на его
похороны пришло пять тысяч человек. Во время первого карантина одному из
моих знакомых солдат пришлось в полной химзащите в одном из районов
Иерусалима бегать за ультраортодоксом, который без маски гулял по улице. Из-за
религиозных собраний у ультраортодоксов и арабов самый большой процент
заболеваемости. Мы даже шутим, что скоро у них будет свой отдельный
иммунитет в результате молитв.

Борис: Проблема в том, что они не хотят играть по общим правилам? Шоан: Да. Они не соблюдают карантин, а закрыть синагоги никто не может. Они
собирались там сотнями в разгар эпидемии. Принимаются законы, светские люди
отправляются в локдаун, но они соблюдали его и без законов, и у них
относительно низкий уровень заболеваний. Правила нужны как раз для
ортодоксов, но они их не соблюдают. Фактически это люди с привилегиями:
государство и общество не могут на них повлиять. Вот они захотели сейчас
открыть школы, хотя всем сказали, что школы открывать нельзя. В ответ на это
какой-то раввин заявил, что их школа откроется, несмотря ни на что, и они просто
начали учиться – полиция и военные мешать этому не стали. У них мощное
представительство в Кнессете, поэтому они что хотят, то и делают. С логикой, с
общими правилами это не связано. Даже смерть раввинов их не останавливает.

Борис: Насколько сильно все это возмущает светских евреев? Есть ли шанс переломить ситуацию? Может ли Израиль, наоборот, стать еврейским Ираном? Шоан: Возмущает очень сильно. У меня много верующих друзей, которые не
являются ультраортодоксами. Они возмущены тем, что из-за ультраортодоксов
осенью мы получили более жесткий локдаун, сильно ударивший по работе, по
бизнесам. А те, из-за кого мы его получили, его не соблюдали. Так можно вечно
сидеть в карантине. Ощущение не из лучших. Так что «еврейский Иран» – это, к
сожалению, вполне реальный вариант. Как и из России, из Израиля уезжают
лучшие, те, кому хочется больших возможностей. Если в какой-то момент
превалирующее большинство в стране станет ортодоксальным, число желающих
уехать еще вырастет. Но я не понимаю, как будут ортодоксы существовать без
светских, они ведь не работают. Кто будет выращивать для них еду, защищать их,
кто будет строить синагоги? Кажется, без нас они не выживут.

Борис: Негалахические евреи – для них люди второго сорта? Шоан: Не знаю, не разговаривала с ними об этом. Скорее всего, да. Если вдруг я
захочу жениться на ультроортодоксальном мальчике, то какая бы любовь у нас ни
была, этого не произойдет. Я ведь не стопроцентная еврейка в трех поколениях,
не ходила в синагогу, не омывалась в микве. Сосуществовать рядом мы можем,
но если я попытаюсь стать частью этого сообщества, то получу отпор. А для
светских людей это все не имеет значения – важно только, насколько ты классный
и интересный.

Борис: Ощущается ли в Израиле, что ты находишься в «умной стране», являющейся одним из мировых лидеров в компьютерных технологиях, биотехнологиях и т.д? Шоан: Да, особенно в Тель-Авиве, в «силиконовой долине», где много
технологических компаний, и когда видишь, что страна очень настроена на то,
чтобы людям в ней было удобно. Очень многое делается для людей. Порядка
80% израильтян знают английский – это показательно. В Хайфе вокруг Майи
Богдановой с ее «Школой контента» есть интересный круг русскоговорящих
людей, там можно обсуждать литературу. Шанс найти себе интересных, крутых
людей для интеллектуального общения – очень большой.

Борис: Ты уже познакомилась с израильской музыкой, литературой, кино? Шоан: Отношение к своей культуре – интересный вопрос. Среди моих
сверстников в России многие не слушают русскую музыку – только зарубежную. В
Израиле не так – многие слушают свою музыку. Они менее зациклены на
англоязычной музыке, у всех в приложениях большая база израильских певцов и
певиц. Я тоже слушаю несколько групп на иврите, была на концертах. А
литературу на иврите пока читать сложновато. Израильские новости читаю по-
русски в Телеграме, а за более точной информацией, не обработанной
переводчиками, иду в местные медиа.

Борис: А ты готова участвовать в подобных митингах, акциях? Шоан: Смотря где я буду жить, и что будет происходить в стране. Если я буду
здесь, и буду понимать, что здесь мой дом, а политическая ситуация не
улучшится, то могу участвовать, да. Мне нравится волонтерская и политическая
деятельность. Почему бы не сходить, если тебя за это не будут бить и сажать в
тюрьму, как в Беларуси или России.

Борис: Какие планы на жизнь после армии? Шоан: Дожить бы! Надо будет немного отдохнуть. Потом я хочу учиться на
психотерапевта, причем на английском языке. Придется какое-то время работать:
обучение надо оплачивать. И хочется съездить в Россию. Можно учиться в
Израиле или в какой-то англоязычной стране, занимаясь психотерапевтической
практикой и волонтерством. Желательно в разных странах, чтобы еще и мир
посмотреть. Или остаться в Израиле, и если политическая ситуация здесь не
улучшится, то стать активистом и попытаться ее менять.

Борис Грозовский