This institution, perhaps one should say enterprise... ― Это учреждение, можно даже сказать предприятие...

MARRIAGE
by Marianne Moore Марианна Мур

This institution,
perhaps one should say enterprise
out of respect for which
one says one need not change one's mind
about a thing one has believed in,
requiring public promises
of one's intention
to fulfill a private obligation:
I wonder what Adam and Eve
think of it by this time,
this firegilt steel
alive with goldenness;
how bright it shows —
"of circular traditions and impostures,
committing many spoils,"
requiring all one's criminal ingenuity
to avoid!
Psychology which explains everything
explains nothing
and we are still in doubt.
Eve: beautiful woman —
I have seen her
when she was so handsome
she gave me a start,
able to write simultaneously
in three languages —
English, German and French
and talk in the meantime;
equally positive in demanding a commotion
and in stipulating quiet:
"I should like to be alone;"
to which the visitor replies,
"I should like to be alone;
why not be alone together?"
Below the incandescent stars
below the incandescent fruit,
the strange experience of beauty;
its existence is too much;
it tears one to pieces
and each fresh wave of consciousness
is poison.
"See her, see her in this common world,"
the central flaw
in that first crystal-fine experiment,
this amalgamation which can never be more
than an interesting possibility,
describing it
as "that strange paradise
unlike flesh, gold, or stately buildings,
the choicest piece of my life:
the heart rising
in its estate of peace
as a boat rises
with the rising of the water;"
constrained in speaking of the serpent —
that shed snakeskin in the history of politeness
not to be returned to again —
that invaluable accident
exonerating Adam.
And he has beauty also;
it's distressing — the O thou
to whom, from whom,
without whom nothing — Adam;
"something feline,
something colubrine" — how true!
a crouching mythological monster
in that Persian miniature of emerald mines,
raw silk — ivory white, snow white,
oyster white and six others —
that paddock full of leopards and giraffes —
long lemonyellow bodies
sown with trapezoids of blue.
Alive with words,
vibrating like a cymbal
touched before it has been struck,
he has prophesied correctly —
the industrious waterfall,
"the speedy stream
which violently bears all before it,
at one time silent as the air
and now as powerful as the wind."
"Treading chasms
on the uncertain footing of a spear,"
forgetting that there is in woman
a quality of mind
which is an instinctive manifestation
is unsafe,
he goes on speaking
in a formal, customary strain
of "past states," the present state,
seals, promises,
the evil one suffered,
the good one enjoys,
hell, heaven,
everything convenient
to promote one's joy."
There is in him a state of mind
by force of which,
perceiving what it was not
intended that he should,
"he experiences a solemn joy
in seeing that he has become an idol."
Plagued by the nightingale
in the new leaves,
with its silence —
not its silence but its silences,
he says of it:
"It clothes me with a shirt of fire."
"He dares not clap his hands
to make it go on
lest it should fly off;
if he does nothing, it will sleep;
if he cries out, it will not understand."
Unnerved by the nightingale
and dazzled by the apple,
impelled by "the illusion of a fire
effectual to extinguish fire,"
compared with which
the shining of the earth
is but deformity — a fire
"as high as deep as bright as broad
as long as life itself,"
he stumbles over marriage,
"a very trivial object indeed"
to have destroyed the attitude
in which he stood —
the ease of the philosopher
unfathered by a woman.
Unhelpful Hymen!
"a kind of overgrown cupid"
reduced to insignificance
by the mechanical advertising
parading as involuntary comment,
by that experiment of Adam's
with ways out but no way in —
the ritual of marriage,
augmenting all its lavishness;
its fiddle-head ferns,
lotus flowers, opuntias, white dromedaries,
its hippopotamus —
nose and mouth combined
in one magnificent hopper,
"the crested screamer —
that huge bird almost a lizard,"
its snake and the potent apple.
He tells us
that "for love
that will gaze an eagle blind,
that is like a Hercules
climbing the trees
in the garden of the Hesperides,
from forty-five to seventy
is the best age,"
commending it
as a fine art, as an experiment,
a duty or as merely recreation.
One must not call him ruffian
nor friction a calamity —
the fight to be affectionate:
"no truth can be fully known
until it has been tried
by the tooth of disputation."
The blue panther with black eyes,
the basalt panther with blue eyes,
entirely graceful —
one must give them the path —
the black obsidian Diana
who "darkeneth her countenance
as a bear doth,
causing her husband to sigh,"
the spiked hand
that has an affection for one
and proves it to the bone,
impatient to assure you
that impatience is the mark of independence
not of bondage.
"Married people often look that way" —
"seldom and cold, up and down,
mixed and malarial
with a good day and bad."
"When do we feed?"
We occidentals are so unemotional,
we quarrel as we feed;
one's self is quite lost,
the irony preserved
in "the Ahasuerus tête à tête banquet"
with its "good monster, lead the way,"
with little laughter
and munificence of humor
in that quixotic atmosphere of frankness
in which "Four o'clock does not exist
but at five o'clock
the ladies in their imperious humility
are ready to receive you";
in which experience attests
that men have power
and sometimes one is made to feel it.
He says, "what monarch would not blush
to have a wife
with hair like a shaving-brush?
The fact of woman
is not `the sound of the flute
but every poison.'"
She says, "`Men are monopolists
of stars, garters, buttons
and other shining baubles' —
unfit to be the guardians
of another person's happiness."
He says, "These mummies
must be handled carefully —
`the crumbs from a lion's meal,
a couple of shins and the bit of an ear';
turn to the letter M
and you will find
that `a wife is a coffin,'
that severe object
with the pleasing geometry
stipulating space and not people,
refusing to be buried
and uniquely disappointing,
revengefully wrought in the attitude
of an adoring child
to a distinguished parent."
She says, "This butterfly,
this waterfly, this nomad
that has `proposed
to settle on my hand for life.' —
What can one do with it?
There must have been more time
in Shakespeare's day
to sit and watch a play.
You know so many artists are fools."
He says, "You know so many fools
who are not artists."
The fact forgot
that "some have merely rights
while some have obligations,"
he loves himself so much,
he can permit himself
no rival in that love.
She loves herself so much,
she cannot see herself enough —
a statuette of ivory on ivory,
the logical last touch
to an expansive splendor
earned as wages for work done:
one is not rich but poor
when one can always seem so right.
What can one do for them —
these savages
condemned to disaffect
all those who are not visionaries
alert to undertake the silly task
of making people noble?
This model of petrine fidelity
who "leaves her peaceful husband
only because she has seen enough of him" —
that orator reminding you,
"I am yours to command."
"Everything to do with love is mystery;
it is more than a day's work
to investigate this science."
One sees that it is rare —
that striking grasp of opposites
opposed each to the other, not to unity,
which in cycloid inclusiveness
has dwarfed the demonstration
of Columbus with the egg —
a triumph of simplicity —
that charitive Euroclydon
of frightening disinterestedness
which the world hates,
admitting:

"I am such a cow,
if I had a sorrow,
I should feel it a long time;
I am not one of those
who have a great sorrow
in the morning
and a great joy at noon;"
which says: "I have encountered it
among those unpretentious
protegés of wisdom,
where seeming to parade
as the debater and the Roman,
the statesmanship
of an archaic Daniel Webster
persists to their simplicity of temper
as the essence of the matter:

`Liberty and union
now and forever;'

the book on the writing-table;
the hand in the breast-pocket."

1923. Selected Poems (1935)

БРАК

Это учреждение,
можно даже сказать предприятие,
из уважения к которому
говорится, что нельзя менять мнение
о том, во что некогда верил,
требующее публичных обещаний
о намерении
выполнять личные обязательства:
интересно, что думают об этом
Адам и Ева в это мгновение,
эта огненно-золоченая сталь,
живая своей золотистостью;
как ярко являет она
«светские традиции и мошенничества,
нанесшие много вреда»¹,
требующие избегать любую
преступную изобретательность!
Психология, которая объясняет все,
ничего не объясняет,
и мы пребываем в сомнении.
Ева: красивая женщина² —
я видела ее,
когда она была так красива,
что подвигла меня,
и я смогла писать одновременно
на трех языках —
английском, немецком и французском —
и разговаривать при этом;
равно положительно потребовать страсти
при условии соблюдать тишину:
«Я хочу быть одна»,
на что гость отвечает:
«Я хочу быть один;
почему бы нам не быть одинокими вместе?»
Под раскаленными звездами,
под раскаленным фруктом,
странное познание красоты —
его слишком много,
оно разрывает на части,
и каждая новая волна сознанья —
отрава.
«Смотри на нее, смотри на нее в этом обыденном мире» —
основной изъян
в этом кристально-прекрасном эксперименте,
в этой амальгаме, которой никогда не стать более,
чем интересной невозможностью,
описывая ее
как «тот странный рай,
который в отличие от плоти, камней,
золота или величавых зданий,
наилучшая часть моей жизни:
сердце вздымается
в состоянии покоя,
как лодка вздымается,
когда прибывает вода»;
скован в разговорах о змее —
сброшена шкура в истории вежливости,
к чему уже нет возврата —
это бесценная катастрофа
освобождает Адама;
«что-то кошачье,
что-то змеиное» — как верно!³
ползающий мифологический монстр
на той персидской миниатюре из изумрудных копей,
шелк-сырец — бел, как слоновая кость, белоснежен,
устричной белизны и шести других оттенков —
загон, полный леопардов и жирафов —
длинных лимонно-желтых тел,
сшитых голубыми трапециями.
Жив словами,
вибрирующий, как струны цимбал,
зазвучавшие до удара,
он пророчествовал верно —
трудолюбивый водопад,
«стремительный поток,
который все яростно сметает, неся впереди себя,
когда-то молчалив, как воздух,
теперь могуч, как ветер»⁴.
«И наступают бездны
на ненадежную копья опору»,
забыв, что в женщине
есть качество ума,
которое как инстинктивная манифестация
небезопасно,
он продолжает говорить
сухим привычным тоном
о «прошлых состояниях, о нынешнем,
печатях, обещаниях,
том зле, что испытал,
добре, отрадном ныне,
об аде, рае
и обо всем, что столь благоприятно,
чтоб радость утверждать».
В нем состояние ума
воспринимает то, что
для восприятья не предназначалось;
«он чувствует торжественную радость,
что превратился в идола».
Он, очумев от соловья
в листве весенней,
его молчаньем,
не тишиной — молчаньями,
так молвит:
«Облек меня в пылающее одеянье».
Захлопать же в ладоши он не смеет,
чтоб выразить восторг,
боясь, что птица улетит; когда
не будет делать ничего, то соловей уснет,
а если закричит, тот не поймет».
Лишенный воли соловьем,
а яблоком он ослеплен,
заворожен «иллюзией огня,
способного гасить огонь»⁵,
в сравненье с чем сияние земли —
лишь аномалия — огонь
«высок, глубок,
широк и ярок
и долог, словно жизнь сама»,
он спотыкается о брак,
«весьма обыденный предмет»,
что уничтожит все,
на чем стоял он — легкость
философа без
опеки женской.
Ты не помощник, Гименей!
как будто переросток-Купидон,
сведенный до ничтожности
рекламой механической,
что шествует, словно невольный комментарий
к тому эксперименту Адама,
где выход есть, но входа нет —
тот ритуал бракосочетанья,
который лишь усиливает выспренность его;
скрипичноглавый папоротник,
лотоса цветы, опунции, и дромадеры белые,
его гиппопотам —
рот сросся с носом
в один великолепный хоппер,
могучий плод яблока и змея.
Он говорит нам,
что «для любви, от взгляда коей
орел ослепнет,
которая с Гераклом
взбирается на деревья
в саду Гесперид,
от сорока пяти до семидесяти —
лучший возраст»⁶,
рекомендуя его
как искусство, как эксперимент,
как долг или просто отдых.
Нельзя назвать его хулиганом,
а тренье — катастрофой —
сражение за то, чтобы быть нежным:
«никакую истину нельзя познать до конца,
пока ее не попробуешь
на зуб диспута».
Голубая пантера с черными глазами,
базальтовая пантера с голубыми глазами,
совершенно грациозны —
им следует дать дорогу —
Диана из черного обсидиана,
что «омрачает свой лик,
подобно медведице»,
рука с шипами,
воспылавшая чувством,
доказывает это, доставая до костей,
в нетерпении убедить вас,
что нетерпение — это отметина независимости,
не рабства.
«Женатые часто так выглядят» —
«редки, холодны, вдохновлены и подавлены,
очумелые и в лихорадке,
в хороший день и плохой».
Мы, западные люди, столь неэмоциональны,
на «банкете тет-а-тет с Ахашверотом»⁷,
с маленькими орхидеями как язычки змей,
с его «хорошим монстром во главе»⁸,
со смешками
и щедростью юмора
в той донкихотской атмосфере искренности,
в которой «четыре часа не существует,
но в пять часов
дамы с деспотическим смирением
готовы вас принять»;
в котором опыт подтверждает,
что у мужчин есть власть
и временами заставляют ее почувствовать.
Он говорит: «Какой монарх, краснея, избежит нытья,
коль волосы его супруги —
как кисточка для бритья»?
Явленье женщины —
не «звуки флейты,
но сама отрава»⁹.
Говорит она: «Мужчины — монополисты
“звезд, подтяжек, пуговиц
и прочих ярких безделушек”
и непригодны как опекуны
счастья другого человека».
Говорит он: «С этими мумиями надо
обращаться осторожно —
“остатки пищи льва,
две голени да часть уха”¹⁰;
обратитесь к букве “М”¹¹
и обнаружите,
что “жена — это гроб”,
этот суровый объект
с привлекательной геометрией,
рассчитанной на пространство, не людей,
отказывающаяся лечь в гроб
и однозначно разочаровав,
мстительно выкована как
обожаемое дитя
выдающегося родителя».
Она говорит: «Эта бабочка,
эта водомерка, кочевница,
которая “предложила
осесть на моей руке на всю жизнь” —
Что с ней делать?
Должно быть, во времена Шекспира
было больше времени
сесть и следить за пьесой.
Ты же знаешь так много артистов-дураков».
Говорит он: «Ты знаешь так много дураков,
которые артистами не стали».
Факт позабыт,
что «у некоторых есть лишь права,
а у других — обязанности»,
он так сильно любит себя,
что не может себе позволить
соперника в этой любви.
Она так сильно любит себя,
что не может на себя наглядеться —
статуэтка из слоновой кости на слоновой кости,
последний логический штрих
всеобъемлющего великолепья,
заработанная как оплата за сделанную работу:
не богат, а беден тот,
кто кажется всегда правым.
Что можно сделать для них,
этих дикарей,
обреченных не любить
всех, кто не является провидцами,
готовых предпринять глупый труд
сделать благородными людей?
Этот образец святопетровской верности,
которая покидает своего мирного мужа,
лишь потому, что уже сыта им по горло» —
оратором, напоминающим тебе:
«Я здесь, чтобы тобой повелевать».
«Все, что относится к любви — тайна;
не один день уйдет на то,
чтоб изучить эту науку».
Видно, что она редка —
эта разительная хватка противоположностей,
направленных друг против друга, не к единству,
по сравненью с ее в циклоидной всеохватностью
ничтожной кажется опыт
Колумба с яйцом —
триумф простоты,
этот милосердный эвроклидон¹²
пугающей незаинтересованности,
которую ненавидит мир,
признавая:

«Я такая корова,
когда б могла испытывать грусть,
грустила бы долго,
но я не из тех,
кто весьма печалится утром
и сильно радуется днем»;

что говорит: «Мне встречалось такое
среди непритязательных
любимцев мудрости,
где, кажется, шествует
как спорщик и римлянин,
государственность
устаревшего Дэниэля Уэбстера,
настаивая на их простоте нрава
как существа дела:

„Свобода и союз
ныне и навек“;¹³

Книга — на письменном столе;
рука — в нагрудном кармане».¹⁴

Перевод с английского и комментарий: Ян Пробштейн

¹ Несколько видоизмененная цитата из трактата Фрэнсиса Бэкона (1561–1621) «О достоинстве и приумножении наук» (1605).
² Здесь и далее — аллюзия одновременно на IX Книгу «Потерянного рая» Джона Мильтона и на статью о многомерном сознании (multiple consciousness), опубликованную в Scientific American в 1922 году, как было замечено Бетани Хикок (Hicok B. Degrees of Freedom: American Women Poets and the Women’s College 1905–1955. Cranbery, New Jersey: Associated University Presses, 2008. P. 62).
³ Цитата из рецензии Филипа Литтелла (Philip Littell), опубликованной в The New Republic в 1923 году, на стихи Джорджа Сантаяны.
⁴ Цитата из книги кальвиниста Ричарда Бакстера «Вечный отдых святого» (Richard Baxter. The Saint’s Everlasing Rest (1650)).
⁵ Перифраз из книги Эдварда Томаса «Женское влияние на поэтов» (Feminine Influence on the Poets, 1910), где, в частности, анализируется стихотворение короля Якова I из его «Книги короля» (The Kingis Quair), в которой король описывает свою любовь к Джоан Бьюфорт. P. 110–111.
⁶ Почти дословная цитата из книги Энтони Троллопа (1815–1882) «Бэрчестерские башни» (Anthony Trollope Barchester Towers (1857)).
⁷ Имеется в виду персидский царь Артаксеркс, который традиционно ассоциировался с персидским царем Ксерксом I, однако французский богослов и церковный историк XII века Петр Едо́к (Петр Коме́стор; лат. Petrus Comestor) утверждал, что на самом деле это был Артаксеркс III. Отсылка к книге Есфирь (10:1–2), которая, став возлюбленной Ахашверота, разоблачила происки визиря Амана, задумавшего истребить иудеев; возлюбив Есфирь, Ахашверот казнил Амана, и народ иудейский был спасен.
⁸ Цитата из «Бури» Шекспира (Акт II, сцена ii).
⁹ Почти дословная цитата из книги «Сирийский Христос» (Syrian Christ) Абрахама Мотрама Рибани (Abraham Mitram Rihbany), цит. по: Joyce E. Cultural Critique and Abstraction: Marianne Moore and the Avant-Garde. Bucknell University Press. P. 77.
¹⁰ Почти дословная цитата из кн. пророка Амоса (3:12): «Так говорит Господь: как иногда пастух исторгает из пасти львиной две голени или часть уха, так спасены будут сыны Израилевы, сидящие в Самарии в углу постели и в Дамаске на ложе».
¹¹ В оригинале — три слова, начинающиеся на «М» в английском — это “Marriage” (брак), “Murder” (убийство), “Moore” (Мур — ее собственная фамилия).
¹² Штормовой юго-восточный ветер. Из-за бури, вызванной им, корабль, на котором везли ап. Павла в Рим, потерпел крушение, и Павел и бывшие с ним спаслись не только от бури, но и от суда в Риме (Деяния 27:14).
¹³ Имеется в виду юрист, государственный деятель США Дэниэль Уэбстер (1782–1852), который был сенатором, трижды госсекретарем США, известен также как автор «Закона о беглых рабах» (1850, при участии Генри Клэя), а слова, которые приводит Марианна Мур, выбиты на памятнике Уэбстеру. Мур изображает Уэбстера как «спорщика и римлянина», а книга, раскрытая перед ним, — Библия.
¹⁴ Аллюзия на известный портрет Дэниэля Уэбстера (см. выше).