In Memoriam... Robert Frost ― Роберт Фрост

A mutual friend of ours once said with pity, ‘It’s sad to see Frost storming about the country when he might have been an honest schoolteacher.’
―Robert Lowell

ROBERT FROST
by Robert Lowell Роберт Лоуэлл

Robert Frost at midnight, the audience gone
to vapor, the great act laid on the shelf in mothballs,
his voice musical, raw and raw—he writes in the flyleaf:
“Robert Lowell from Robert Frost, his friend in the art.”
“Sometimes I feel too full of myself,” I say.
And he, misunderstanding, “When I am low,
I stray away. My son wasn’t your kind. The might
we told him Merrill Moore would come to treat him,
he said, ‘I’ll kill him first.’ One of my daughters thought things,
knew every male she met was out to make her;
the way she dresses, she couldn’t make a whorehouse.”
And I, “Sometimes I’m so happy I can’t stand myself.”
And he, “When I am too full of joy, I think
how little good my health did anyone near me.”

Notebook 1967-1968 (1969)

РОБЕРТ ФРОСТ

Роберт Фрост в полночь, аудитория
испарилась, великое искусство на полке в нафталине,
его голос музыкален и груб ― он пишет на форзаце ―
Роберту от Роберта, другу по искусству…
― Иногда чувствую себя полным собой, ― говорю я.
И он, не понимая, ― Когда я в тоске,
я сбиваюсь. Мой сын на вас не был похож. Ночью
мы пугали его, что придет Мерилл Мур¹
он говорил ― Я его сразу убью. Одна моя дочь обдумывает
мысль, что каждый мужчина выходит ее поиметь,
как она одевается, она не смогла бы работать в борделе.
И я, ― Иногда я так счастлив, что не выношу себя.
И он, ― Когда я слишком счастлив, я думаю ―
как мало мое здоровье радует окружающих.

Перевод с английского: Александр Ситницкий

THE LESSON FOR TODAY
by Robert Frost Роберт Фрост

If this uncertain age in which we dwell
Were really as dark as I hear sages tell,
And I convinced that they were really sages,
I should not curse myself with it to hell,
But leaving not the chair I long have sat in,
I should betake me back ten thousand pages
To the world’s undebatably dark ages,
And getting up my medieval Latin.
Seek converse common cause and brotherhood
(By all that’s liberal—I should, I should)
With the poets who could calmly take the fate
Of being born at once too early and late,
And for those reasons kept from being great,
Yet singing but Dione in the wood
And ver aspergit terram floribus
They slowly led old Latin verse to rhyme
And to forget the ancient lengths of time,
And so began the modern world for us.

I’d say, O Master of the Palace School,
You were not Charles’ nor anybody’s fool:
Tell me as pedagogue to pedagogue,
You did not know that since King Charles did rule
You had no chance but to be minor, did you?
Your light was spent perhaps as in a fog
That at once kept you burning low and hid you.
The age may very well have been to blame
For your not having won to Virgil’s fame.
But no one ever heard you make the claim.
You would not think you knew enough to judge
The age when full upon you. That’s my point.
We have today and I could call their name
Who know exactly what is out of joint
To make their verse and their excuses lame.
They’ve tried to grasp with too much social fact
Too large a situation. You and I
Would be afraid if we should comprehend
And get outside of too much bad statistics
Our muscles never could again contract:
We never could recover human shape,
But must live lives out mentally agape,
Or die of philosophical distention.
That’s how we feel—and we’re no special mystics.

We can’t appraise the time in which we act
But for the folly of it, let’s pretend
We know enough to know it for adverse.
One more millennium’s about to end.
Let’s celebrate the event, my distant friend,
In publicly disputing which is worse,
The present age or your age. You and I
As schoolmen of repute should qualify
To wage a fine scholastical contention
As to whose age deserves the lower mark,
Or should I say the higher one, for dark.
I can just hear the way you make it go:
There’s always something to be sorry for,
A sordid peace or an outrageous war.
Yes, yes, of course. We have the same convention.
The groundwork of all faith is human woe.
It was well worth preliminary mention.
There’s nothing but injustice to be had,
No choice is left a poet, you might add,
But how to take the curse, tragic or comic.
It was well worth preliminary mention.
But let’s go on to where our cases part,
If part they do. Let me propose a start.
(We’re rivals in the badness of our case,
Remember, and must keep a solemn face.)
Space ails us moderns: we are sick with space.
Its contemplations makes us out as small
As a brief epidemic of microbes
That in a good glass may be seen to crawl
The patina of this the least of globes.
But have we there the advantage after all?
You were belittled into vilest worms
God hardly tolerated with his feet;
Which comes to the same thing in different terms.
We both are the belittled human race,
One as compared with God and one with space.
I had thought ours the more profound disgrace;
But doubtless this was only my conceit.
The cloister and the observatory saint
Take comfort in about the same complaint.
So science and religion really meet.

I can just about hear you call your Palace class:
Come learn the Latin Eheu for alas.
You may not want to use it and you may.
O paladins, the lesson for today
Is how to be unhappy yet polite.
And at the summons Roland, Olivier,
And every sheepish paladin and peer,
Being already more than proved in fight,
Sits down in school to try if he can write
Like Horace in the true Horatian vein,
Yet like a Christian disciplined to bend
His mind to thinking always of the end.
Memento mori and obey the Lord.
Art and religion love the somber chord.
Earth’s a hard place in which to save the soul,
And could it be brought under state control,
So automatically we all were saved,
Its separateness from Heaven could be waived;
It might as well at once be kingdom-come.
(Perhaps it will be next millennium.)

But these are universals, not confined
To any one time, place, or human kind.
We’re either nothing or a God’s regret.
As ever when philosophers are met,
No matter where they stoutly mean to get,
Nor what particulars they reason from,
They are philosophers, and from old habit
They end up in the universal Whole
As unoriginal as any rabbit.

One age is like another for the soul.
I’m telling you. You haven’t said a thing,
Unless I put it in your mouth to say.
I’m having the whole argument my way—
But in your favor—please to tell your King—
In having granted you all ages shine
With equal darkness, yours as dark as mine,
I’m liberal. You, you aristocrat,
Won’t know exactly what I mean by that.
I mean so altruistically moral
I never take my own side in a quarrel.
I’d lay my hand on his hand on his staff
Lean back and have my confidential laugh,
And tell him I had read his Epitaph.

It sent me to the graves the other day.
The only other there was far away
Across the landscape with a watering pot
At his devotions in a special plot.
And he was there resuscitating flowers
(Make no mistake about its being bones);
But I was only there to read the stones
To see what on the whole they had to say
About how long a man may think to live,
Which is becoming my concern of late.
And very wide the choice they seemed to give;
Thee ages ranging all the way from hours
To months and years and many many years.
One man had lived one hundred years and eight.
But though we all may be inclined to wait
And follow some development of state,
Or see what comes of science and invention,
There is a limit to our time extension.
We all are doomed to broken-off careers,
And so’s the nation, so’s the total race.
The earth itself is liable to the fate
Of meaninglessly being broken off.
(And hence so many literary tears
At which my inclination is to scoff.)
I may have wept that any should have died
Or missed their chance, or not have been their best,
Or been their riches, fame, or love denied;
On me as much as any is the jest.
I take my incompleteness with the rest.
God bless himself can no one else be blessed.

I hold your doctrine of Memento Mori.
And were an epitaph to be my story
I’d have a short one ready for my own.
I would have written of me on my stone:
I had a lover’s quarrel with the world.

(Read before the Phi Beta Kappa Society at Harvard University, June 20, 1941)

АКТУАЛЬНЫЙ УРОК

Пускай наш мир (не лучший из миров)
И вправду так уж мерзок и суров,
Как это слышно от высоколобых
(С почтеньем говорю о сих особах),
Его — и нас — проклясть я не готов.
Чтоб даром не мозолить ягодицы,
Уж лучше вспять перелистну страницы
И обращусь к певцам других эпох,
Чей век бесспорно был суров и плох,
И все же жизнь они воспринимали
Как данность, не заглядывая в дали,
И веку не ко времени придясь —
И потому не выйдя в ранг известный,
Свою Диону воспевали честно
И рифмами вычерчивали вязь
На варварской латыни: то есть связь
Тянули к нам, тащили тяжкий груз —
И ver aspergit terrav floribus!²

Мой академик! Надо ли о том
Нам говорить, что не был ты шутом
Ни Карлу, ни кому-нибудь другому?
О да, ты был неравен сам себе —
Но был ли шанс иной в твоей судьбе?
Ты тлел в тумане царственного дома,
А вспыхнул бы — так и сгорел в борьбе.
Ты был, как говорится, не Вергилий.
Но ты-то был — Вергилий гнил в могиле.
Ответь, как педагогу педагог:
Ты мог судить свой век? Никак не мог —
Мы про свои века так мало знаем!
Но нынче много есть у нас писак,
Твердящих, будто знают что да как,
А мир неисправим и невменяем,
И потому проститься должен им
Невнятный слог — но мы не извиняем:
Он невменяем и неисправим.
Они вопят, что социальный строй
Им не подходит. Ну, а мы с тобой
Смогли бы статистическую жвачку
Сживать и съесть? Да мы бы впали в спячку!
От этой необъятной пустоты
Тебе и мне свело бы спазмом рты.

Никто не может дать оценку дням,
В которых сам живет. Придется нам
Гипотезу принять за постулат:
Мир нам враждебен. Принято, собрат.
Полезен диспут при таком подходе,
Когда тысячелетье на исходе.
Теперь должно быть нами решено,
Чей век гнусней, чей краше (пусть равно
Одно другому — иль, по крайней мере,
Тут важен лишь оценочный критерий).
Начни-ка ты... С Адамовых времен
Есть грязь повсюду — уж таков закон:
Грязны и перемирия и войны
(что nota bene на полях достойно),
А если речь о вере, — и она
Повсюду на костях утверждена...
Да, это верно. И добавь: поэт
То Арлекином, то Пьеро одет
И, как незрячий, мечется по сцене
(Что на полях достойно nota bene).
Опять согласен. Но отличье есть
Меж двух веков, сразившихся за честь
Дать худший образ на своем примере
(Или отличий нет, а есть критерий).
Так вот: наш мир пространством искажен —
Став беспредельным, стал ничтожным он,
Мы в бесконечность провалились скопом —
Микробы под ничейным микроскопом...
Где ж разница? Тут сходство наших дней:
Вы тоже были скопищем червей
И также содрогались мелкой дрожью,
Но микроскопом было око Божье.
Бог или бесконечность — речь вести
Тут должно лишь о том, как подойти
К интерпретации терминологий.
И схимника, и химика мрачат
Одни мученья: для чего зачат
И для чего его в земной дороге
Мучения преследуют столь многи?
На этом аргументе — пусть печальном —
Сошлись подход научный с клерикальным.

Твой Палатинский класс. Журнал придвинув,
Ты говоришь: "А не могли бы вы
Произнести латинское "увы"?"
Нет, это слово не для паладинов.
За парты сели истинные львы!
Пока ты учишь рыцарей склонять
Горациевы строгие глаголы,
Ученики не могут не склонять
Свой разум к теме хоть и невеселой,
Но христианской: всех гнетут грехи,
А смерть всегда, как ни крутите — вскоре...
Стихи молитвы — все-таки стихи:
Что pater noster, что memento mori³.
Земная наша скорбная юдоль —
Не для спасенья в высшем смысле слова.
Ах, кабы под чиновничий контроль
Его поставить, заложить основу
Спасенья в государственном порядке —
Тогда бы сразу стало все в порядке!
Но эта цель (ее готов воспеть я) —
Для следующего тысячелетья.

Все это, в общем, мысли на предмет
Понятий общих, чуждые реалий.
Что человек? Ничто — или предмет
Господних умилений и печалей.
Философ шел путем универсалий
И абсолютных истин видел свет —
А в них, как годы жизни показали,
Ни истины, ни абсолюта нет.
У кролика в цилиндре свой секрет.

Да, век от века трудноотличим.
Как хочешь возрази словам моим —
Я буду прав: ловя тебя на слове,
Я, как ты видишь, сам себя ловлю.
Век с веком схож. Нигде ничто не внове.
Изволь сказать об этом королю.
Накал огня повсюду слишком мал.
Да, ты — аристократ, я — либерал
(Ты раньше слова этого не знал) —
А это значит, что, любви взыскуя,
Я принимаю сторону любую
В любых дебатах, и к твоей руке
Я прикасаюсь в нашем далеке
И говорю: "Твои стихи люблю я".

Средь них и "Эпитафию". Однажды
На кладбище зашел я просто так:
Из лейки поливал один чудак
Семейный холмик — словно там от жажды
Страдал какой-то родственный костяк.
Меня же больше волновали даты:
Рожден тогда-то — погребен тогда-то.
О Боже, как велик диапазон!
Тот прожил сотню лет без остановки,
Тот — три часа, не приподняв головки,
И все ушли в один и тот же сон.
Мы все чего-то ждем, хотим чего-то.
Прогресс, наука, равенство, работа
Нас занимают. Но одна черта
Меж датами двумя черту подводит
Под этим всем — и больше ни черта!
Так что же с нами всеми происходит?
Какая чушь! Бессмысленный распад!
Собой земную умножая массу,
Уходят в прах народности и расы,
И если кто-то плачет невпопад —
То я не плачу. Не изменишь плачем
Тот факт, что все мы ничего не значим,
Все постепенно отойдем во тьму,
Что страсть, надежда, слава и богатство
Уйдут гуськом в кладбищенское братство —
В компанию к таланту и уму.
Бог создал мир и, возлюбив его,
Себя благословляет самого.

Я помню, ты писал: "Memento mori"...
И я окончу путь в житейском море.
Когда же смерть повалит наповал,
Пусть люди выбьют на моем надгробье
Твоей могильной надписи подобье:
"Он с жизнью, как с любовницей, порвал".

Перевод с английского: Николай Голь

¹ Меррилл Мур (1903-1957) был американским психиатром и поэтом из Теннесси. Лечил Р. Фроста
² Весна осыпает землю цветами (лат.).
³ Помни о смерти (лат.).