Il est, il est sur terre une infernale cuve... ― Есть дьявольский котел, известный всей вселенной...

LA CUVE
de Auguste Barbier Огюст Барбье

Il est, il est sur terre une infernale cuve,
On la nomme Paris ; c’est une large étuve,
Une fosse de pierre aux immenses contours
Qu’une eau jaune et terreuse enferme à triples tours ;
C’est un volcan fumeux et toujours en haleine
Qui remue à longs flots de la matière humaine ;
Un précipice ouvert à la corruption
Où la fange descend de toute nation,
Et qui de temps en temps, plein d’une vase immonde,
Soulevant ses bouillons déborde sur le monde.

Là, dans ce trou boueux, le timide soleil
Vient poser rarement un pied blanc et vermeil ;
Là les bourdonnements nuit et jour dans la brume
Montent sur la cité comme une vaste écume ;
Là personne ne dort, là toujours le cerveau
Travaille, et, comme l’arc, tend son rude cordeau.
On y vit un sur trois, on y meurt de débauche ;
Jamais, le front huilé, la mort ne vous y fauche,
Car les saints monuments ne restent dans ce lieu
Que pour dire : Autrefois il existait un Dieu.

Là tant d’autels debout ont roulé de leurs bases,
Tant d’astres ont pâli sans achever leurs phases,
Tant de cultes naissants sont tombés sans mûrir,
Tant de grandes vertus là s’en vinrent pourrir,
Tant de chars meurtriers creusèrent leur ornière,
Tant de pouvoirs honteux rougirent la poussière,
De révolutions au vol sombre et puissant
Crevèrent coup sur coup leurs nuages de sang,
Que l’homme, ne sachant où rattacher sa vie,
Au seul amour de l’or se livre avec furie.

Misère ! Après mille ans de bouleversements,
De secousses sans nombre et de vains errements,
De cultes abolis et de trônes superbes
Dans les sables perdus, et couchés dans les herbes,
Le temps, ce vieux coureur, ce vieillard sans pitié,
Qui va par toute terre écrasant sous le pied
Les immenses cités regorgeantes de vices,
Le temps, qui balaya Rome et ses immondices,
Retrouve encore, après deux mille ans de chemin,
Un abîme aussi noir que le cuvier romain.

Toujours même fracas, toujours même délire,
Même foule de mains à partager l’empire,
Toujours même troupeau de pâles sénateurs,
Même flots d’intrigants et de vils corrupteurs,
Même dérision du prêtre et des oracles,
Même appétit des jeux, même soif des spectacles,
Toujours même impudeur, même luxe effronté,
En chair vive et en os même immoralité ;
Mêmes débordements, mêmes crimes énormes,
Moins l’air de l’Italie et la beauté des formes.

La race de Paris, c’est le pâle voyou
Au corps chétif, au teint jaune comme un vieux sou ;
C’est cet enfant criard que l’on voit à toute heure
Paresseux et flânant, et loin de sa demeure
Battant les maigres chiens, ou le long des grands murs
Charbonnant en sifflant mille croquis impurs ;
Cet enfant ne croit pas, il crache sur sa mère,
Le nom du ciel pour lui n’est qu’une farce amère ;
C’est le libertinage enfin en raccourci ;
Sur un front de quinze ans c’est le vice endurci.

Et pourtant il est brave, il affronte la foudre,
Comme un vieux grenadier il mange de la poudre,
Il se jette au canon en criant : liberté !
Sous la balle et le fer il tombe avec beauté.
Mais que l’émeute aussi passe devant sa porte,
Soudain l’instinct du mal le saisit et l’emporte,
Le voilà grossissant les bandes de vauriens,
Molestant le repos des tremblants citoyens,
Et hurlant, et le front barbouillé de poussière,
Prêt à jeter à Dieu le blasphème et la pierre.

Ô race de Paris, race au cœur dépravé,
Race ardente à mouvoir du fer ou du pavé !
Mer, dont la grande voix fait trembler sur les trônes
Ainsi que des fiévreux tous les porte-couronnes !
Flot hardi qui trois jours s’en va battre les cieux,
Et qui retombe après, plat et silencieux !
Race unique en ce monde ! Effrayant assemblage
Des élans du jeune homme et des crimes de l’âge
Race qui joue avec le mal et le trépas ;
Le monde entier t’admire et ne te comprend pas !

Il est, il est sur terre une infernale cuve,
On la nomme Paris ; c’est une large étuve,
Une fosse de pierre aux immenses contours
Qu’une eau jaune et terreuse enferme à triple tours ;
C’est un volcan fumeux et toujours en haleine
Qui remue à longs flots de la matière humaine ;
Un précipice ouvert à la corruption
Où la fange descend de toute nation,
Et qui de temps en temps, plein d’une vase immonde,
Soulevant ses bouillons déborde sur le monde.

Octobre 1831. Iambes et poèmes (1831)

КОТЕЛ

Есть дьявольский котел, известный всей вселенной
Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,
Дух пота и паров, как в каменном мешке;
Ведут булыжники гигантские к реке,
И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,
Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный
Угрюмо курится, — утроба, чей удел —
Служить помойкою для жульнических дел,
Копить их и потом, внезапно извергая,
Мир грязью затоплять — от края и до края.

Там, в этом омуте, израненной пятой
Ступает в редкий час луч солнца испитой;
Там — грохоты и гул, как жирной пены клочья,
Над переулками вскипают днем и ночью;
Там — отменен покой; там, с временем в родстве,
Мозг напрягается, подобно тетиве;
Распутство там людей глотает алчной пастью,
Никто в предсмертный час не тянется к причастью,
Затем, что храмы там стоят лишь для того,
Чтоб знали: некогда сияло божество!

И столько алтарей разрушилось прогнивших,
И столько звезд зашло, свой круг не завершивших,
И столько идолов переменилось там,
И столько доблестей отправилось к чертям,
И столько колесниц промчалось, пыль раскинув,
И столько в дураках осталось властелинов,
И призрак мятежа, внушая тайный страх,
Там столько раз мелькал в кровавых облаках,
Что люди под конец пустились жить вслепую,
Одну лишь зная страсть, — лишь золота взыскуя.

О, горе! Навсегда тропинка заросла
К воспоминаниям о взрывах без числа,
О культах изгнанных и о растленных нравах,
О тронах средь песков и в неприступных травах, —
Короче, ко всему, что яростной ногой
Втоптало время в пыль; оно, бегун лихой, —
Промчавшись но земле, смело неумолимо
Ту свалку, что звалась когда-то славой Рима,
И вот, через века, такая ж перед ним
Клоака мерзкая, какой был дряхлый Рим.

Все та же бестолочь: пройдохи всякой масти,
Руками грязными тянущиеся к власти;
Все тот же пожилой, безжизненный сенат,
Все тот же интриган, все тот же плутократ,
Все те ж — священников обиды и обманы,
И жажда к зрелищам, пьянящим неустанно,
И, жертвы пошлые скучающих повес.
Все те же полчища кокоток и метресс;
Но за Италией — никто ведь не отымет —
Два преимущества: Гармония и Климат.

А племя парижан блуждает, как в лесу;
Тщедушное, с лицом желтее старых су,
Оно мне кажется подростком неизменным,
Которого зовут в предместиях гаменом;
О, эти сорванцы, что на стене тайком
Выводят надписи похабные мелком,
Почтенных буржуа пугают карманьолой,
Бесчинство — их пароль; их лозунг — свист веселый;
Они подставили всем прихотям судьбы
Печатью Каина отмеченные лбы.

И все ж никто из них не оказался трусом;
Они бросались в бой, подобно седоусым;
В пороховом чаду и сквозь картечный град
Шли — с песней, с шуткою на жерла канонад
И падали, крича: «Да здравствует свобода!»
Но отпылал мятеж, — их силе нет исхода,
И вот — согражданам выносят напоказ
Тот пламень, что еще в их душах не погас,
И, с копотью на лбу, готовы чем попало
С размаху запустить в витрины и в порталы.

О племя парижан, чьи рождены сердца,
Чтоб двигать яростью железа и свинца;
Ты — море грозное, чьи голоса для тронов
Звучат как приговор; ты — вал, что, небо тронув,
Пробушевал три дня и тут же изнемог;
О племя, ты несешь и доблесть и порядок,
Чудовищный состав, где растворились грани
Геройства юного и зрелых злодеяний;
О племя, что и в смерть шагает не скорбя;
Мир восхищен тобой, но не поймет тебя!

Есть дьявольский котел, известный всей вселенной
Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,
Дух пота и паров, как в каменном мешке;
Ведут булыжники гигантские к реке,
И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,
Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный
Угрюмо курится, — утроба, чей удел —
Служить помойкою для жульнических дел,
Копить их и потом, внезапно извергая,
Мир грязью затоплять — от края и до края.

Перевод с французского: Давид Бродский