A 25 de fevereiro de 1855, nasce, em Lisboa, o poeta português Cesário Verde ― Сезариу Верде

O SENTIMENTO D'UM OCCIDENTAL

A Guerra Junqueiro

I. AVE MARIAS

Nas nossas ruas, ao anoitecer,
Ha tal soturnidade, ha tal melancholia,
Que as sombras, o bulicio, o Tejo, a maresia
Despertam-me um desejo absurdo de soffrer.

O ceu parece baixo e de neblina,
O gaz extravasado enjôa-me, perturba;
E os edificios, com as chaminés, e a turba
Toldam-se d'uma côr monotona e londrina.

Batem os carros de aluguer, ao fundo,
Levando á via ferrea os que se vão. Felizes!
Occorrem-me em revista exposições, paizes:
Madrid, Paris, Berlim, S. Petersburgo, o mundo!

Semelham-se a gaiolas, com viveiros,
As edificações sómente emmadeiradas:
Como morcegos, ao cair das badaladas,
Saltam de viga em viga os mestres carpinteiros.

Voltam os calafates, aos magotes,
De jaquetão ao hombro, enfarruscados, seccos;
Embrenho-me, a scismar, por boqueirões, por beccos,
Ou érro pelos caes a que se atracam botes.

E evoco, então, as chronicas navaes:
Mouros, baixeis, heroes, tudo resuscitado!
Lucta Camões no Sul, salvando um livro a nado!
Singram soberbas naus que eu não verei jámais!

E o fim da tarde inspira-me; e incommoda!
De um couraçado inglez vogam os escaleres;
E em terra n'um tinir de louças e talheres
Flammejam, ao jantar, alguns hoteis da moda.

N'um trem de praça arengam dois dentistas;
Um tropego arlequim braceja n'umas andas;
Os cherubins do lar fluctuam nas varandas;
Ás portas, em cabello, enfadam-se os logistas!

Vasam-se os arsenaes e as officinas;
Reluz, viscoso, o rio, apressam-se as obreiras;
E n'um cardume negro, herculeas, galhofeiras,
Correndo com firmeza, assomam as varinas.

Vem sacudindo as ancas opulentas!
Seus troncos varonis recordam-me pilastras;
E algumas, á cabeça, embalam nas canastras
Os filhos que depois naufragam nas tormentas,

Descalças! Nas descargas de carvão,
Desde manhã á noite, a bórdo das fragatas;
E apinham-se n'um bairro aonde miam gatas,
E o peixe pôdre géra os focos de infecção!

II. NOITE FECHADA

Toca-se as grades, nas cadeias. Som
Que mortifica e deixa umas loucuras mansas!
O aljube, em que hoje estão velhinhas e creanças,
Bem raramente encerra uma mulher de «dom»!

E eu desconfio, até, de um aneurisma
Tão morbido me sinto, ao accender das luzes;
Á vista das prisões, da velha sé, das cruzes,
Chora-me o coração que se enche e que se abysma.

A espaços, illuminam-se os andares,
E as tascas, os cafés, as tendas, os estancos
Alastram em lençol os seus reflexos brancos;
E a lua lembra o circo e os jogos malabares.

Duas egrejas, n'um saudoso largo,
Lançam a nodoa negra e funebre do clero:
N'ellas esfumo um ermo inquisidor severo,
Assim que pela Historia eu me aventuro e alargo.

Na parte que abateu no terremoto,
Muram-se as construcções rectas, eguaes, crescidas;
Affrontam-me, no resto, as ingremes subidas,
E os sinos d'um tanger monastico e devoto.

Mas, n'um recinto publico e vulgar,
Com bancos de namoro e exiguas pimenteiras,
Bronzeo, monumental, de proporções guerreiras,
Um épico d'outr'ora ascende, n'um pilar!

E eu sonho o Colera, imagina a Febre,
N'esta accumulação de corpos enfezados;
Sombrios e espectraes recolhem os soldados;
Inflamma-se um palacio em face de um casebre.

Partem patrulhas de cavallaria
Dos arcos dos quarteis que foram já conventos;
Edade-média! A pé, outras, a passos lentos,
Derramam-se por toda a capital, que esfria.

Triste cidade! Eu temo que me avives
Uma paixão defunta! Aos lampeões distantes,
Enlutam-me, alvejando, as tuas elegantes,
Curvadas a sorrir ás montras dos ourives.

E mais: as costureiras, as floristas
Descem dos magasins, causam-me sobresaltos;
Custa-lhes a elevar os seus pescoços altos
E muitas d'ellas são comparsas ou coristas.

E eu, de luneta de uma lente só,
Eu acho sempre assumpto a quadros revoltados:
Entro na brasserie; ás mesas de emigrados,
Ao riso e á crua luz joga-se o dominó.

III. AO GAZ

E saio. A noite peza, esmaga. Nos
Passeios de lagedo arrastam-se as impuras.
Ó molles hospitaes! Sae das embocaduras
Um sopro que arripia os hombros quasi nús.

Cercam-me as lojas, tépidas. Eu penso
Ver cirios lateraes, ver filas de capellas,
Com santos e fieis, andores, ramos, velas,
Em uma cathedral de um comprimento immenso.

As burguezinhas do Catholocismo
Resvalam pelo chão minado pelos canos;
E lembram-me, ao chorar doente dos pianos,
As freiras que os jejuns matavam de hysterismo.

N'um cutileiro, de avental, ao torno,
Um forjador maneja um malho, rubramente;
E de uma padaria exhala-se, inda quente,
Um cheiro salutar e honesto a pão no forno.

E eu que medito um livro que exarcebe,
Quizera que o real e a analyse m'o dessem;
Casas de confecções e modas resplandecem;
Pelas vitrines ólha um ratoneiro imberbe.

Longas descidas! Não poder pintar
Com versos magistraes, salubres e sinceros,
A esguia diffusão dos vossos reverberos,
E a vossa pallidez romantica e lunar!

Que grande cobra, a lubrica pessoa,
Que espartilhada escolhe uns chales com debuxo!
Sua excellencia attráe, magnetica, entre luxo,
Que ao longo dos balcões de mogno se amontoa.

E aquella velha, de bandós! Por vezes,
A sua traîne imita um leque antigo, aberto,
Nas barras verticaes, a duas tintas. Perto,
Escarvam, á victoria, os seus mecklemburguezes.

Desdobram-se tecidos estrangeiros;
Plantas ornamentaes seccam nos mostradores;
Flócos de pós de arroz pairam suffocadores,
E em nuvems de setins requebram-se os caixeiros,

Mas tudo cança! Apagam-se nas frentes
Os candelabros, como estrellas, pouco a pouco;
Da solidão regouga um cauteleiro rouco;
Tornam-se mausoléos as armações fulgentes.

«Dó da miseria!… Compaixão de mim!…»
E, nas esquinas, calvo, eterno, sem repouso,
Pede-me sempre esmola um homemzinho idoso,
Meu velho professor nas aulas de latim!

IV. HORAS MORTAS

O tecto fundo de oxygenio, d'ar,
Estende-se ao comprido, ao meio das trapeiras;
Vem lagrimas de luz dos astros com olheiras,
Enleva-me a chimera azul de transmigrar.

Por baixo, que portões! Que arruamentos!
Um parafuso cáe nas lages, ás escuras:
Collocam-se taipaes, rangem as fechaduras,
E os olhos d'um caleche espantam-me, sangrentos.

E eu sigo, como as linhas de uma pauta
A dupla correnteza augusta das fachadas;
Pois sobem, no silencio, infaustas e trinadas,
As notas pastoris de uma longiqua flauta.

Se eu não morresse, nunca! E eternamente
Buscasse e conseguisse a perfeição das cousas!
Esqueço-me a prever castissimas esposas,
Que aninhem em mansões de vidro transparente!

Ó nossos filhos! Que de sonhos ageis,
Pousando, vos trarão a nitidez ás vidas!
Eu quero as vossas mães e irmãs estremecidas,
N'umas habitações translucidas e frageis.

Ah! Como a raça ruiva do porvir,
E as frótas dos avós, e os nómadas ardentes,
Nós vamos explorar todos os continentes
E pelas vastidões aquaticas seguir!

Mas se vivemos, os emparedados,
Sem arvores, no valle escuro das muralhas!…
Julgo avistar, na treva, as folhas das navalhas
E os gritos de soccorro ouvir estrangulados.

E n'estes nebulosos corredores
Nauseam-me, surgindo, os ventres das tabernas;
Na volta, com saudade, e aos bordos sobre as pernas,
Cantam, de braço dado, uns tristes bebedores.

Eu não receio, todavia, os roubos;
Afastam-se, a distancia, os dubios caminhantes;
E sujos, sem ladrar, osseos, febris, errantes,
Amarelladamente, os cães parecem lobos.

E os guardas, que revistam as escadas,
Caminham de lanterna e servem de chaveiros;
Por cima, as immoraes, nos seus roupões ligeiros,
Tossem, fumando sobre a pedra das sacadas.

E, enorme, n'esta massa irregular
De predios sepulchraes, com dimensões de montes,
A Dôr humana busca os amplos horisontes,
E tem marés, de fel, como um sinistro mar!

Portugal a Camões, 10 de Junho de 1880. O Livro de Cesario Verde (1887)

МИР ЧУВСТВ ЗАПАДНОГО ЧЕЛОВЕКА

I. АВЕ МАРИИ¹

Когда начнёт темнеть, и не видать
Отчётливо вещей, на всём — вуаль седая,
Дух моря, Тежу вид печалят, пробуждая
Во мне абсурдное желание страдать.

Меня тошнит, когда светильный газ
Вширь разливается, там, в зыбкой глуби, где-то
Всё тонет в облаках немыслимого цвета:
Однообразного и мерзкого для глаз.

Извозчики в мерцаньи улиц сонном
Счастливчиков везут к вечерним поездам,
В журналах глянцевых Париж и Амстердам,
Санкт-Петербург — весь мир цветёт в окне вагонном!

На клеток ряд похожие скорей
В строительных лесах дома; высоко, в тучах,
Шныряют плотники, шустрей мышей летучих.
Стихают мерные удары звонарей.

Среди толпы работников поджарых,
Вот, конопатчиков ватага вдалеке.
Блуждают улочки, спускаются к реке,
Брожу по пристани среди канатов старых.

И в памяти проносятся тогда
Морские хроники: флотилии в дозоре,
Спасает рукопись Камоэнс в бурном море,
Идут под парусом бессмертные суда!

И сумерки одушевят меня!
От англичанина скользят на берег лодки;
На суше перезвон: кастрюли, сковородки,
В отелях к ужину затеялась стряпня.

Колышутся, белея, херувимы²,
Оплоты очага, с балконов рвутся прочь.
Без шляпы лавочник у двери, смотрит в ночь,
И арлекин народ смешит неутомимо.

Блестит река огромной вязкой глыбой,
Опустошаются и верфи, и цеха,
Как чёрная вода вздымается, тиха,
Течёт по улицам толпа торговок рыбой.

Их стан прямой мощней колонн в соборе!
Я женщин не видал сильней и здоровей.
На головах несут в корзинах сыновей,
Которым суждено погибнуть в бурном море.

Все босиком! На выгрузке угля
Весь день они в порту под жгущими лучами;
Живут в кварталах, где коты орут ночами,
Где тухлой рыбою отравлена земля!

II. НОЧЬ НАСТУПИЛА

Железный лязг тюремных окон. Звук
Безумие во мне рождает, затихая!
Старух, детей в тюрьме терзает ночь глухая,
Нет, знатным женщинам — не ведать этих мук.

Когда огни зальют квартал до края,
При виде старой Сэ³, и тюрем, и крестов,
Я даже аневризм подозревать готов,
Так сердце в грудь стучит, раздувшись, обмирая.

По временам из мрака этажи
Высвечиваются, потом кафе, аллея.
Как простыня в ночи растянется белея,
Сама луна, как цирк: жонглёры, миражи.

Сочится клир из церкви мрачной тенью,
Пятном на мостовой — чернее темноты.
Я инквизитора провижу там черты,
В угоду памяти и в тон воображенью.

Часть города разрушена ужасным
Землетрясением, и новых зданий ряд
Однообразием в унынье вводит взгляд.
Внимаю звонам я, монашеским, бесстрастным.

Но у одной часовни, вверх по склону,
Средь перечных дерев с облупленной корой
Монументальный торс: то бронзовый герой⁴
Эпически взошёл на древнюю колонну!

Мне видятся: Бубонная Чума,
Скопленье хилых тел — рассадников Холеры,
Вот призраки солдат построились в шпалеры,
Вот загорается дворец, а ночь нема.

Вот всадники, стараясь с ночью слиться,
Из монастырских стен спешат: грозят враги.
Средневековья прах! Других солдат шаги,
Их толпы катятся по стынущей столице…

Ты, город, страсть былую мне живишь!
Те, элегантные, вселят печаль, тревожа,
Когда они, смеясь, брильянтов блики множа,
К витринам клонятся средь пестроты афиш.

Цветочницы, кто в шляпке, кто в берете,
Из магазинов вниз бегут к делам другим.
Высоко головы держать непросто им!
По вечерам они — хористки в оперетте.

В подзорную трубу с одним стеклом
Сюжеты я ловлю, мятежные картины;
В пивную захожу; там эмигранты чинно
При свете уличном играют за столом.

III. ПРИ СВЕТЕ ГАЗА

И выхожу. Ночь угнетает. На
Свой промысел идут гулящие неспешно,
О, сострадательные сёстры! Ветер здешний
Их плеч не милует. Холодная весна.

Стою среди витрин, а в голове
Скамьи для прихожан, и кафедра, и речи,
Носилки для святых, и алтари, и свечи…
Собор уводит вдаль, всё тонет в синеве.

Мещаночки Католицизма, — слёз
Никак им не сдержать, от музыки больные,
Так истеричны, как монашки в дни страстные,
Когда постом они измучены всерьёз.

Вот в фартуке ножовщик у станка,
Кузнец работает, расправив грудь и плечи.
И благородный дух — то свежий хлеб из печи —
Весёлый ветерок несёт издалека.

Мысль в поиске: я думаю о книге,
Чтоб опреснить её реальностью самой.
Витрины светятся вдали сплошной каймой,
Воришка молодой мечтает о ковриге.

О, долгие, таинственные спуски!
Где краски взять стихам для ваших фонарей,
Для лунной бледности колонн монастырей,
И для ветвей кустов, где дремлют трясогузки?

Какая-то особа, на змею
Повадкою своей похожа похотливой,
Присматривает шаль с улыбкою кичливой,
С претензией большой и к цвету, и к шитью.

Та, старая с причёской сложной! Странно
На веер шлейф её похож, и слуги с ней:
Удерживают двух её гнедых коней,
Двум мекленбуржцам ждать невмочь у ресторана.

Вот, кружева заморские, а рядом
Растенья чудные, вот, белые песцы,
В атласных облаках ныряют продавцы,
И рисовая пыль парит над этим чадом.

Но блёкнет свет, во мраке тяжелее,
Фасады медленно уходят в глубину.
Взгрустнулось в темноте торговцу-ворчуну.
Сверкавшие дома стоят, как мавзолеи.

Мольбу о помощи я слышу каждый раз
Идя по улице походкою беспечной…
Старик там, на углу ждёт милостыни вечно:
Учитель, что латынь преподавал у нас!

IV. ГЛУБОКАЯ НОЧЬ

Высь воздухом заполнена до края
И длится до мансард, свободою дразня,
Скольженье звёздных слез… И полонит меня
Преображения химера голубая.

А улиц вязь плетётся, как лоза.
Я слышу, вот, шуруп летит на мостовую,
Вот, ставни хлопают. Сквозь темень гробовую
Таращит шарабан кровавые глаза.

Прочерчена двойная параллель
Двойным течением торжественных фасадов,
Там, над рекой, в тиши у обветшалых складов
Пастушьей флейты зов, летит печально трель.

О, если б я жил вечно и всегда
Я совершенства мог искать и добиваться!
Нахлынули мечты, мне сладко забываться:
Виденья чистых жён приносит мне вода.

Вы, нежные, как трепетные птицы!
В жилищах тонкого, прозрачного литья
Хочу я видеть вас! О, наши сыновья!
Каким из светлых снов судилось воплотиться?

Как дедовских времён отважный флот,
Как наши рыжие потомки-командоры,
Мы будем покорять иных земель просторы,
Мы будем бороздить бескрайности широт!

Но здесь живём мы в каменной тюрьме,
В долине пасмурной с горами-этажами.
Мне кажется, что парк ощерился ножами,
И крик о помощи почудится во тьме.

Как мерзки мне утробы кабаков!
Вот пьяницы в ночи, где слышен каждый шорох,
По двое тащатся в туманных коридорах
И лепет грустный их гнусав и бестолков.

Их не боюсь. Они идут с дружками,
Поодаль от других. Но, от меня вблизи,
При свете фонарей, костлявые, в грязи,
Псы молчаливые мне кажутся волками.

У здания напротив пустыря
Видны фигуры двух охранников тщедушных.
Распутницы в своих халатиках воздушных
Выходят на балкон и кашляют, куря.

Огромная, бесформенностью споря
С громадами домов, где сонм людских неволь,
Взрывает горизонт, простора ищет Боль,
Приливы желчи в ней жесточе шторма в море!

Перевод с португальского и комментарий: Ирина Фещенко-Скворцова

¹ «Аве Мариями» называли в Португалии вечерний звон колоколов (в 6 часов вечера), который знаменует окончание трудового дня.
² Видимо, херувимами здесь автор называет висящее на балконах бельё, характерный признак Лиссабона, как XIX века, так и современного, часто отображаемый на разнообразных зарисовках, картинах и акварелях с видами улиц города.
³ Сэ — аббревиатура от «Sedes Episcopais» — резиденция епископов. Собор, построенный в 1150 г. первым королём Португалии для первого епископа Лиссабона.
⁴ Имеется в виду Камоэнс.

THE FEELING OF A WESTERNER

I. VESPERS

When evening falls across our streets
And sullen melancholy fills the air,
The Tagus, the tang, the shadows and bustle
Bring me an absurd desire to suffer.

The sky hangs low and seems all hazy;
The gas from the streetlamps makes me queasy;
The tumult of buildings, chimneys and people
Is cloaked in a dullish, Londonish hue.

Oh lucky travellers in hired coaches
Now hieing to the railway station! Countries
And exhibitions file past me: Madrid,
Paris, Berlin, St Petersburg, the world!

The timber frames of future buildings
Resemble cages for keeping animals;
Like swooping bats the carpenters leap
From beam to beam at the sound of the bell.

Clusters of callous, tar-smeared caulkers
Return from the slipways, coats on their shoulders;
I wander through alleys that lead to the river
Or walk by the wharves where boats are docked.

I evoke the ocean chronicles: the Moors,
Old vessels and heroes – all resurrected!
Shipwrecked Camões swims his book to shore!
Great carracks that I’ll never see ride the waves!

The twilight inspires, and also disturbs me!
An English battleship launches its cutters
While swank hotels on land bedazzle
With china and flatware clinking at dinner.

Two dentists argue inside a streetcar;
A clumsy clown is struggling on stilts;
Children flit, like cherubs, on balconies;
Hatless, bored shopkeepers wait at their doors!

The shipyards and workshops are emptying out;
The river glints thickly, the workwomen hurry;
And a black school of Herculean fishwives
Bursts out of nowhere, joking, laughing.

Wagging sumptuous hips they come!
Their manly torsos remind me of pillars;
And some, in the baskets on their heads,
Rock sons who’ll one day drown in storms.

On frigates – barefoot! – they unload coal
From dawn to dusk, then crowd together
In a neighbourhood where cats meow
And the rotting fish breed infection!

II. AFTER DARK

Prisoners bang on the bars of their cells –
A sound that rattles my nerves with shame!
The Aljube jail, for old women and children,
Rarely encloses a titled lady!

I feel so ill as the lights come on
I worry I might have an aneurysm;
The sight of the jails, crosses, cathedral,
Fills and sinks my heart with tears.

One floor after another lights up,
And cafés, restaurants, tobacco and other shops
Spread like a sheet their white reflections.
The moon brings jugglers, the circus, to mind.

On an ancient square two churches raise
The clergy’s black, funereal spectre;
I sketch there a lonely, dour inquisitor,
Daring to extend myself into History.

In quarters which the earthquake flattened
Equal, straight buildings wall me in;
Everywhere else I face steep streets
And the tolling of pious, monastic bells.

But gracing a common, public square
With lovers’ benches and lithe pepper trees
A war-sized monument cast in bronze
Stands, on a pillar, for an epic that was!

And in this assemblage of stunted bodies
I think of the Fever, imagine the Cholera;
Returning soldiers look sombre as ghosts;
A gleaming palace stands opposite a hovel.

Mounted patrolmen set out from the archways
Of army barracks that once were convents;
The Middle Ages! Others, on foot,
Range through the capital, now turning cold.

Sad town! I dread you’ll arouse a dead passion
In me! I mourn upon seeing your elegant
Ladies so white in the lamp-lit distance,
Leaning and smiling at jewellers’ windows.

Coming down from the department stores,
The florists and dressmakers wrench my gut;
They’re hardly able to hold up their heads,
And many are walk-ons and chorus girls.

Even in sordid human tableaus
I, with my pince-nez, find subject matter:
I enter the beerhouse; at the immigrants’ tables,
Harshly lit, they laugh and play dominoes.

III. BY GASLIGHT

And I go back out. The night’s weight crushes.
Impure women roam the sidewalks.
O languid hospitals! Ill-clad shoulders
Shiver from drafts where streets open up.

Warm shops surround me. I think I’m seeing
Flanking candles, rows of chapels
With saints and the faithful, flowers, more candles,
More saints, in a vastly long cathedral.

The bourgeois women of Catholicism
Slip on the ground that’s tunnelled by drainpipes.
To me they recall, with their whining pianos,
The nuns who, fasting, died of madness.

An aproned knife maker, working the lathe,
Redhotly wields his blacksmith’s hammer;
And bread, still warm, from the baker’s oven
Sends forth its honest, wholesome smell.

And I, whose goal is a book that galls,
Want it to show and examine what’s real.
Boutiques shine with the latest fashions;
A street urchin gapes at their window displays.

O long descents! Could I but paint
With skilled, sincere, salubrious verses
The delicate shimmering of your streetlamps
And all your romantic moonlit pallor!

That sensual, corseted creature selecting
Printed shawls – she moves like a snake!
Her excellence is a magnet amidst
The finery piled on mahogany counters.

And that old dame with coiled plaits!
Her train with its vertical, two-tone stripes
Mocks a spread fan! Her Mecklenburg horses
Wait with the carriage, pawing the pavement.

Decorative plants wilt on the tables
Where clerks unroll their foreign fabrics;
In clouds of satins they bow and smile;
Rice powder hovers and chokes the air.

But all grows weary! Slowly, like stars,
The storefronts’ hanging lights go dim;
The glittering buildings become mausoleums;
A lone, hoarse voice hawks lottery tickets.

And there on a corner: “Please, sir! Take pity!”
Whenever I pass him, that little old man,
Bald and eternal, begs for alms:
The teacher at school who taught me Latin!

IV. THE DEAD HOURS

The lofty ceiling of air, of oxygen,
Runs between the facing rooftops;
The stars’ tired eyes shed tears of light;
Blue dreams of transmigration exalt me.

Below all that, what portals! What streets!
I hear, in the dark, a screw hit the ground,
The clacking of shutters, the jangle of locks;
And the bloodshot eyes of a buggy scare me.

I follow, like lines on a music stave,
The stately double row of façades
While pastoral notes from a distant flute
Trill, in the silence, a gloomy warning.

Oh, if I’d never die! If forever
I’d seek and attain the perfection of things!
I lose myself envisioning wives
Who chastely nest in clear-glass mansions!

Dear sons! What swift dreams, alighting,
Will bring sharp clarity to your lives!
I want the mothers and sisters you love
To live in luminous, fragile homes.

Ah! Like our grandfathers’ fleets, like fervent
Nomads, like the ruddy race to come,
We’ll go and explore every continent
And sail across the watery expanses!

But how, if we live enclosed by stone
In a dark and treeless valley of walls?
I think I see knives flash in the shadows
And hear a strangled cry for help.

And along these murky corridors
The taverns, if I peer in, appall me.
Some sorry drunks are staggering home
And sing, arms joined, for old time’s sake.

But I’m not afraid of being robbed;
The dubious characters fall behind me.
The scrawny and mangy dogs don’t bark;
They look a little like yellowish wolves.

And those keepers of keys, the night watchmen,
Scan with their lanterns each entryway;
Above them loose women, in scanty robes,
Smoke and cough at the balcony windows.

And looming out of that jagged mass
Of tomblike buildings tall as hills,
Human Pain, like a baleful sea,
Seeks vast horizons for its bitter tides!

Translated from the Portuguese by Richard Zenith