70 лет тому назад в Париже скончался первый русский лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Алексеевич Бунин ― Ivan Bunin

Цельность и простота стихов и мировоззрения Бунина настолько ценны и единственны в своем роде, что мы должны с его первой книги и первого стихотворения „Листопад“ признать его право на одно из главных мест среди современной русской поэзии. Я говорю — с первого стихотворения, потому что с тех пор резких перемен не произошло. Все черты, свойственные Бунину, только укреплялись и становились отчетливей, и звезда его поэзии восходила медленным и верным путем.
—Александр Блок, О лирике (1907)

ЛИСТОПАД

Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Веселой, пестрою стеной
Стоит над светлою поляной.
Березы желтою резьбой
Блестят в лазури голубой,
Как вышки, елочки темнеют,
А между кленами синеют
То там, то здесь в листве сквозной
Просветы в небо, что оконца.
Лес пахнет дубом и сосной,
За лето высох он от солнца,
И Осень тихою вдовой
Вступает в пестрый терем свой.

Сегодня на пустой поляне,
Среди широкого двора,
Воздушной паутины ткани
Блестят, как сеть из серебра.
Сегодня целый день играет
В дворе последний мотылек
И, точно белый лепесток,
На паутине замирает,
Пригретый солнечным теплом;
Сегодня так светло кругом,
Такое мертвое молчанье
В лесу и в синей вышине,
Что можно в этой тишине
Расслышать листика шуршанье,
Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Стоит над солнечной поляной,
Завороженный тишиной;
Заквохчет дрозд, перелетая
Среди подседа, где густая
Листва янтарный отблеск льет;
Играя, в небе промелькнет
Скворцов рассыпанная стая —
И снова все кругом замрет.

Последние мгновенья счастья!
Уж знает Осень, что такой
Глубокий и немой покой —
Предвестник долгого ненастья.
Глубоко, странно лес молчал
И на заре, когда с заката
Пурпурный блеск огня и злата
Пожаром терем освещал.
Потом угрюмо в нем стемнело.
Луна восходит, а в лесу
Ложатся тени на росу…
Вот стало холодно и бело
Среди полян, среди сквозной
Осенней чащи помертвелой,
И жутко Осени одной
В пустынной тишине ночной.

Теперь уж тишина другая:
Прислушайся — она растет,
А с нею, бледностью пугая,
И месяц медленно встает.
Все тени сделал он короче,
Прозрачный дым навел на лес
И вот уж смотрит прямо в очи
С туманной высоты небес.
О, мертвый сон осенней ночи!
О, жуткий час ночных чудес!
В сребристом и сыром тумане
Светло и пусто на поляне;
Лес, белым светом залитой,
Своей застывшей красотой
Как будто смерть себе пророчит;
Сова и та молчит: сидит
Да тупо из ветвей глядит,
Порою дико захохочет,
Сорвется с шумом с высоты,
Взмахнувши мягкими крылами,
И снова сядет на кусты
И смотрит круглыми глазами,
Водя ушастой головой
По сторонам, как в изумленье;
А лес стоит в оцепененье,
Наполнен бледной, легкой мглой
И листьев сыростью гнилой…

Не жди: наутро не проглянет
На небе солнце. Дождь и мгла
Холодным дымом лес туманят, —
Недаром эта ночь прошла!
Но Осень затаит глубоко
Все, что она пережила
В немую ночь, и одиноко
Запрется в тереме своем:
Пусть бор бушует под дождем,
Пусть мрачны и ненастны ночи
И на поляне волчьи очи
Зеленым светятся огнем!
Лес, точно терем без призора,
Весь потемнел и полинял,
Сентябрь, кружась по чащам бора,
С него местами крышу снял
И вход сырой листвой усыпал;
А там зазимок ночью выпал
И таять стал, все умертвив…

Трубят рога в полях далеких,
Звенит их медный перелив,
Как грустный вопль, среди широких
Ненастных и туманных нив.
Сквозь шум деревьев, за долиной,
Теряясь в глубине лесов,
Угрюмо воет рог туриный,
Скликая на добычу псов,
И звучный гам их голосов
Разносит бури шум пустынный.
Льет дождь, холодный, точно лед,
Кружатся листья по полянам,
И гуси длинным караваном
Над лесом держат перелет.
Но дни идут. И вот уж дымы
Встают столбами на заре,
Леса багряны, недвижимы,
Земля в морозном серебре,
И в горностаевом шугае,
Умывши бледное лицо,
Последний день в лесу встречая,
Выходит Осень на крыльцо.
Двор пуст и холоден. В ворота,
Среди двух высохших осин,
Видна ей синева долин
И ширь пустынного болота,
Дорога на далекий юг:
Туда от зимних бурь и вьюг,
От зимней стужи и метели
Давно уж птицы улетели;
Туда и Осень поутру.
Свой одинокий путь направит
И навсегда в пустом бору
Раскрытый терем свой оставит.

Прости же, лес! Прости, прощай,
День будет ласковый, хороший,
И скоро мягкою порошей
Засеребрится мертвый край.
Как будут странны в этот белый
Пустынный и холодный день
И бор, и терем опустелый,
И крыши тихих деревень,
И небеса, и без границы
В них уходящие поля!
Как будут рады соболя,
И горностаи, и куницы,
Резвясь и греясь на бегу
В сугробах мягких на лугу!
А там, как буйный пляс шамана,
Ворвутся в голую тайгу
Ветры из тундры, с океана,
Гудя в крутящемся снегу
И завывая в поле зверем.
Они разрушат старый терем,
Оставят колья и потом
На этом остове пустом
Повесят иней сквозные,
И будут в небе голубом
Сиять чертоги ледяные
И хрусталем и серебром.
А в ночь, меж белых их разводов,
Взойдут огни небесных сводов,
Заблещет звездный щит Стожар —
В тот час, когда среди молчанья
Морозный светится пожар,
Расцвет полярного сиянья.

«Жизнь» № 10, октябрь 1900

LEAF FALL

The forest, a towering, painted wall
of purple, gold and crimson shade
rejoices in the sunlight’s fall
from heights into this brilliant glade.
The birch-tree shavings, yellow-white,
thin-glimmer in the azure light,
while tall, dark firs that soar on through
the gaps in maples fade to blue.
In places through the foliage shine
10. odd windows where the sky has won.
The forest smells of oak and pine,
of summers dried out in the sun.
Now autumn, in her sadder shows,
adopts the widow’s quieter clothes.

Today, athwart the light, is laid
across an empty courtyard space,
the spider’s web of silver braid
that was an aerial net of lace.
About the yard, throughout the day,
the last moth flutters, then is still;
it, like a petal in the chill
of winter, in the web will stay.
But in the sun great warmth is found,
as from the splendour all around.
But also silence in the light
that falls from blue and forest height.
What does this close, thick silence hold
that we can hear a leaf unfold?
The forest, a towering, painted wall
of purple, gold and crimson shade.
Across this simple, happy glade,
and spell-bound by the silence made,
a blackbird calls and seems to fly
from where the thickest shadows lie.
Deep amber gleams the foliage there,
but scattered through the heaven’s air,
wide, scattered flocks of starlings press:
then all is still, as though aware
of this last flood of happiness.

So autumn knows its settled lease,
accepting deep and thoughtful peace.
And with bad weather on its way,
the forest heeds that silent call.
Yet dawn and sunset both inlay
their wealth of purple-gold display,
irradiating forest wall.
Afterwards it falls to night;
a sullen moon comes into view,
to throw long shadows on the dew,
where all at once is chill and white.
So autumn in the woods, and spread
through thickets patchy, thin and dead:
how sinister the way that led
to terrors in the night ahead.

The silence now seems different;
it’s one which ― listen ― swells and grows:
a sort of whiteness that has lent
to moon its fervour as it slowly rose.
With ever shorter shadows there,
it peers through mist-clad thoroughfares
to seek the truth within its lair.
The hazy height of heaven fares
not well this autumn night. Beware,
this hour has strange and gloomy airs!
The fog, a wet and silvered gaze,
is littering the forest ways.
The clearing in that flooded light
has sharp, crisp beauty, edged in white.
It speaks of death. On its behalf
the birds like owls are silent, sat
there moping in the branches that
betray at times a spooky laugh.
From those it falls and from a height,
still waving its soft wings, and flies
to find new branches, there alight,
and stare once more with large, round eyes.
Prominent are tufted ears
that in amazement turn to gaze
on forests sinking into haze,
a whitish mist that slowly clears
to leaves thick-piled in rotting tiers.

But do not hope for morning sun:
with rain and mist it’s overcast.
With chilly fog the day’s begun.
No wonder that the night has past,
though autumn’s breath will travel deep
in what it overcame at last:
the night is lonely, far from sleep,
and, locked within the towering wall,
will see with rage the hard rain fall
blackening the stormy night.
In clearings, spots of fierce green light
where prowling wolf’s eyes probe and trawl.
Without a prize the forest stood
in darkened, thin deficiency.
September, whirling through the wood,
removed wide swathes of canopy,
there strewing entrances with leaves
where night fell under empty eaves.

Now life retires and starts to yield
a sense that, far away, is felt
the blare of horns that seems to wield
a coppery bluster, soon to melt
in rain-drenched fog and sodden field.
Beyond the valley sounds or tree,
and lost in forest depths around,
a horn is howling sullenly.
It calls to those who hunt and hound,
and to the quarry gone to ground,
a threat that’s growing, distantly.
And then the cold rain starts to bite.
Like whirling leaves across the glade,
migrating geese above have made
extended caravans of flight.
The days go by, inscrutable,
but at the pillars of the dawn,
the forests, mauve, immutable,
are with a silver pencil drawn
And then the soundless ermine go
as shadows flit across a face,
and these last days of autumn show
a forest tossed upon the porch.
The yard is cold and empty, gate
has now two aspens trees, both dry.
The swamp and blue of valley sky
equally look desolate.
The road goes southwards on its own,
and southwards too the birds have flown,
in colds and blizzards every day
the winter here will further stay.
From autumn and the break of day
the lonely path goes on and on:
what can the forest do but stay
with all its wealth of foliage gone.

In this, the forest bids goodbye,
though days to come may still be good.
For soon new-fallen snow is stood
on ground where death and silver lie.
How strange that is, though nothing’s there
but snow and days of desolation.
The woods and village ways are bare,
but all their roofs a white occasion.
Beneath the heavens, fields stretch far,
and make a white-bound entity:
how happy will the sable be,
and as the stoats and martins are.
Basking, running, all at play
in fields’ long snowdrifts through the day,
and dancing with the shaman’s potion,
all through the naked taiga go.
And from the tundra and the ocean
comes the whirling, spinning snow.
Like beasts themselves, the winds are howling,
along the forest walls are prowling.
The trees are stripped to stakes, each gone
into a wind-picked skeleton.
And then the scorching hoarfrost falls
from the overarching blue,
occasioning vast silvered halls,
crystalline and icy too.
At night, and through that white divorce,
the firmament will take its course.
The shining points of Pleiades
will glitter in their silent hour,
and flares of frost, that burn and freeze,
see heydays of Aurora’s power.

Translated from the Russian by Colin John Holcombe