Я люблю вас, Наденька!.. ― I love you, Nadenka!

ШУТОЧКА

Ясный, зимний полдень... Мороз крепок, трещит, и у Наденьки, которая держит меня под руку, покрываются серебристым инеем кудри на висках и пушок над верхней губой. Мы стоим на высокой горе. От наших ног до самой земли тянется покатая плоскость, в которую солнце глядится, как в зеркало. Возле нас маленькие санки, обитые ярко-красным сукном.
— Съедемте вниз, Надежда Петровна! — умоляю я. — Один только раз! Уверяю вас, мы останемся целы и невредимы.
Но Наденька боится. Всё пространство от ее маленьких калош до конца ледяной горы кажется ей страшной, неизмеримо глубокой пропастью. У нее замирает дух и прерывается дыхание, когда она глядит вниз, когда я только предлагаю сесть в санки, но что же будет, если она рискнет полететь в пропасть! Она умрет, сойдет с ума.
— Умоляю вас! — говорю я. — Не надо бояться! Поймите же, это малодушие, трусость!
Наденька наконец уступает, и я по лицу вижу, что она уступает с опасностью для жизни. Я сажаю ее, бледную, дрожащую, в санки, обхватываю рукой и вместе с нею низвергаюсь в бездну.
Санки летят как пуля. Рассекаемый воздух бьет в лицо, ревет, свистит в ушах, рвет, больно щиплет от злости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра нет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад. Окружающие предметы сливаются в одну длинную, стремительно бегущую полосу... Вот-вот еще мгновение, и кажется — мы погибнем!
— Я люблю вас, Надя! — говорю я вполголоса.
Санки начинают бежать всё тише и тише, рев ветра и жужжанье полозьев не так уже страшны, дыхание перестает замирать, и мы наконец внизу. Наденька ни жива ни мертва. Она бледна, едва дышит... Я помогаю ей подняться.
— Ни за что в другой раз не поеду, — говорит она, глядя на меня широкими, полными ужаса глазами. — Ни за что на свете! Я едва не умерла!
Немного погодя она приходит в себя и уже вопросительно заглядывает мне в глаза: я ли сказал те четыре слова, или же они только послышались ей в шуме вихря? А я стою возле нее, курю и внимательно рассматриваю свою перчатку.
Она берет меня под руку, и мы долго гуляем около горы. Загадка, видимо, не дает ей покою. Были сказаны те слова или нет? Да или нет? Да или нет? Это вопрос самолюбия, чести, жизни, счастья, вопрос очень важный, самый важный на свете. Наденька нетерпеливо, грустно, проникающим взором заглядывает мне в лицо, отвечает невпопад, ждет, не заговорю ли я. О, какая игра на этом милом лице, какая игра! Я вижу, она борется с собой, ей нужно что-то сказать, о чем-то спросить, но она не находит слов, ей неловко, страшно, мешает радость...
— Знаете что? — говорит она, не глядя на меня.
— Что? — спрашиваю я.
— Давайте еще раз... прокатим.
Мы взбираемся по лестнице на гору. Опять я сажаю бледную, дрожащую Наденьку в санки, опять мы летим в страшную пропасть, опять ревет ветер и жужжат полозья, и опять при самом сильном и шумном разлете санок я говорю вполголоса.
— Я люблю вас, Наденька!
Когда санки останавливаются, Наденька окидывает взглядом гору, по которой мы только что катили, потом долго всматривается в мое лицо, вслушивается в мой голос, равнодушный и бесстрастный, и вся, вся, даже муфта и башлык ее, вся ее фигурка выражают крайнее недоумение. И на лице у нее написано:
«В чем же дело? Кто произнес те слова? Он, или мне только послышалось?»
Эта неизвестность беспокоит ее, выводит из терпения. Бедная девочка не отвечает на вопросы, хмурится, готова заплакать.
— Не пойти ли нам домой? — спрашиваю я.
— А мне... мне нравится это катанье, — говорит она, краснея. — Не проехаться ли нам еще раз?
Ей «нравится» это катанье, а между тем, садясь в санки, она, как и в те разы, бледна, еле дышит от страха, дрожит.
Мы спускаемся в третий раз, и я вижу, как она смотрит мне в лицо, следит за моими губами. Но я прикладываю к губам платок, кашляю и, когда достигаем середины горы, успеваю вымолвить:
— Я люблю вас, Надя!
И загадка остается загадкой! Наденька молчит, о чем-то думает... Я провожаю ее с катка домой, она старается идти тише, замедляет шаги и всё ждет, не скажу ли я ей тех слов. И я вижу, как страдает ее душа, как она делает усилия над собой, чтобы не сказать:
— Не может же быть, чтоб их говорил ветер! И я не хочу, чтобы это говорил ветер!
На другой день утром я получаю записочку: «Если пойдете сегодня на каток, то заходите за мной. Н.» И с этого дня я с Наденькой начинаю каждый день ходить на каток и, слетая вниз на санках, я всякий раз произношу вполголоса одни и те же слова:
— Я люблю вас, Надя!
Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Она жить без нее не может. Правда, лететь с горы по-прежнему страшно, но теперь уже страх и опасность придают особое очарование словам о любви, словам, которые по-прежнему составляют загадку и томят душу. Подозреваются всё те же двое: я и ветер... Кто из двух признается ей в любви, она не знает, но ей, по-видимому, уже всё равно; из какого сосуда ни пить — всё равно, лишь бы быть пьяным.
Как-то в полдень я отправился на каток один; смешавшись с толпой, я вижу, как к горе подходит Наденька, как ищет глазами меня... Затем она робко идет вверх по лесенке... Страшно ехать одной, о, как страшно! Она бледна, как снег, дрожит, она идет точно на казнь, но идет, идет без оглядки, решительно. Она, очевидно, решила, наконец, попробовать: будут ли слышны те изумительные сладкие слова, когда меня нет? Я вижу, как она, бледная, с раскрытым от ужаса ртом, садится в санки, закрывает глаза и, простившись навеки с землей, трогается с места... «Жжжж...» — жужжат полозья. Слышит ли Наденька те слова, я не знаю... Я вижу только, как она поднимается из саней изнеможенная, слабая. И видно по ее лицу, она и сама не знает, слышала она что-нибудь или нет. Страх, пока она катила вниз, отнял у нее способность слышать, различать звуки, понимать...
Но вот наступает весенний месяц март... Солнце становится ласковее. Наша ледяная гора темнеет, теряет свой блеск и тает наконец. Мы перестаем кататься. Бедной Наденьке больше уж негде слышать тех слов, да и некому произносить их, так как ветра не слышно, а я собираюсь в Петербург — надолго, должно быть, навсегда.
Как-то перед отъездом, дня за два, в сумерки сижу я в садике, а от двора, в котором живет Наденька, садик этот отделен высоким забором с гвоздями... Еще достаточно холодно, под навозом еще снег, деревья мертвы, но уже пахнет весной и, укладываясь на ночлег, шумно кричат грачи. Я подхожу к забору и долго смотрю в щель. Я вижу, как Наденька выходит на крылечко и устремляет печальный, тоскующий взор на небо... Весенний ветер дует ей прямо в бледное, унылое лицо... Он напоминает ей о том ветре, который ревел нам тогда на горе, когда она слышала те четыре слова, и лицо у нее становится грустным, грустным, по щеке ползет слеза... И бедная девочка протягивает обе руки, как бы прося этот ветер принести ей еще раз те слова. И я, дождавшись ветра, говорю вполголоса:
— Я люблю вас, Надя!
Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает, улыбается во всё лицо и протягивает навстречу ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая.
А я иду укладываться...
Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем; ее выдали, или она сама вышла — это всё равно, за секретаря дворянской опеки, и теперь у нее уже трое детей. То, как мы вместе когда-то ходили на каток и как ветер доносил до нее слова «Я вас люблю, Наденька», не забыто; для нее теперь это самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни...
А мне теперь, когда я стал старше, уже непонятно, зачем я говорил те слова, для чего шутил...

1886

Антон Чехов Anton Chekhov

A LITTLE PRANK

It is a clear winter noon… The frost is thick; it crackles, and silver flakes of ice are gathering on Nadenka’s locks by her temples and on her face, as she holds me by the hand. We stand on a high mountain. Its sloping surface stretches from our feet all the way to the ground, and the sun gazes into the slope like in a mirror. Near us is a smLIall sled, its seat upholstered with bright red cloth.
“Let’s slide down, Nadezhda Petrovna!” I implore. “Just one time! I assure you that we will be safe and sound.”
But Nadenka is scared. The whole expanse from the tips of her small boots to the foot of the icy mountain seems to her a frightening, immeasurably deep chasm. As she looks down, her insides are paralyzed and her breath stops in her throat – and that’s when I only suggest we sit down in the sled! What would happen if she risked flying off into the abyss? She would die, lose her mind.
“I beg you!” I say. “No need to be scared! You should understand that it is simply faint-heartedness, cowardice!”
Nadenka finally concedes, and by her face I see that she does so imagining her death. I sit her down, pale and trembling, into the sled, embrace her, and together we dash downwards into the abyss.
The sled flies like a bullet. The air is split as we pass, and it beats into our faces, roars, whistles in our ears, rips, pinches painfully out of spite, as if to tear our heads off. We are left with no strength to breathe from the pressure of the wind. It seems the devil himself has clasped us with his claws and with a roar drags us into hell. The surrounding objects merge into one long, running blur… In just one more moment, it seems, we’ll perish!
“I love you, Nadenka!” I say in a low voice.
The sled begins to gradually slow down, the roar of the wind and the hum of the runners are no longer as frightening, our breathing evens out, and we are finally at the bottom. Nadenka is neither dead nor alive. She is pale, hardly breathing… I help her get up.
“I will never go again, not for anything,” she says looking at me with wide eyes filled with fear. “Not for the world! I almost died!”
A little later she comes to her senses and now questioningly peeks at my eyes: was it I who said the four words or did she imagine hearing them in the clamor of the wind? Meanwhile I am standing next to her, smoking, and carefully examining my glove.
She takes me by the hand, and for a long while we stroll around the mountain. The mystery obviously won’t let her stay still. Were these words said or not? Yes or no? Yes or no? This is a question of vanity, honor, life, happiness, a very important question, the most important question in the world. Nadenka impatiently, sadly, with a penetrating gaze, peers into my face, answers awkwardly, waits for me to speak first. Oh, what a game on this lovely face, what a game! I see how she struggles with herself, she needs to say something, ask something, but she cannot find the words, she is uneasy, frightened, her happiness prevents her….
“You know what?” she says without looking at me.
“What?” I ask.
“Let’s go… one more time.”
We go up the mountainside. Again I sit the pale, trembling Nadenka into the sled, again we fly into the frightening abyss, again the wind roars and the runners hum, and again at the noisiest and most exciting moment, I say in a low voice:
“I love you, Nadenka!”
When the sled stops, Nadenka looks back over the mountain we have just ridden down, then for a long time scrutinizes my face, listens for some clue in my voice which is passionless and apathetic, and entirely, entirely, even her muff and hood, her entire figure expresses utmost perplexity. And on her face is written:
“What is the matter? Who said those words? Was it him or have I imagined it?”
The suspense worries her, angers her. The poor girl cannot keep up the conversation, frowns, is ready to cry.
“Shall we go home?” I ask.
“But I… I like these rides,” she says, blushing. “Should we go one more time?”
She “likes” these rides, yet as she sits down in the sled she is, as before, pale, barely breathing from fear, trembling.
We descend for the third time and I can see how she looks into my face, watches my lips. But I put a kerchief to my lips, cough, and, when we reach the center of the mountain, manage to utter:
“I love you, Nadenka!”
And so the mystery remains a mystery! Nadenka is silent, she is thinking of something… As I accompany her from the mountainside she tries to walk more slowly, delays her steps, and waits in case I might speak those words. And I can see how her soul suffers, how she makes an effort to stop herself from saying:
“It cannot be that the wind said them! And I do not want it to be the wind!”
The next day in the morning I receive a note: “If you are going to the slope today, take me along. N.” And after this day, I go there with Nadenka every day, and, flying down in the sled, I always say the same words in a low voice:
“I love you, Nadenka!”
Soon Nadenka gets accustomed to that phrase, like one would to wine or morphine. She cannot live without it. To tell the truth, flying off the mountain is still frightening but now the fear and danger impart a special charm to the words of love, the words that still incite a mystery and torment the soul. The suspects are the same two: the wind and I… Whichever of the two confesses his love to her she does not know, but it appears she no longer cares; it does not matter from what vessel one drinks so long as one gets drunk.
One day at noon I set forth to the mountain by myself; merging with the crowd, I see how Nadenka comes to the mountain, how she seeks me with her eyes… Then she tremulously goes up… It is frightening to go alone, oh, so frightening! She is pale as snow, trembling, she walks as if to her death, but on she walks without looking back, resolutely. Clearly she has decided to find out once and for all: will those marvelous sweet words still be heard when I am not there? I see how she, pale, with her mouth open from terror, sits down into the sled, closes her eyes, and, seemingly parting with the earth, takes off. “Zhhhh” hum the runners. Whether Nadenka hears those words or not, I do not know… I only see how she rises from the sled, bleary, weak. And from her face it is obvious that she herself does not know if she has heard anything. As she was going down, fear took away her ability to hear well, differentiate sounds, understand…
The spring month of March approaches… The sun becomes more tender. Our icy mountain darkens, loses its splendor, and melts at last. We stop sledding. Poor Nadenka now has nowhere to hear those words and there’s nobody left to voice them, as the wind can be heard no longer, while I prepare to leave for St. Petersburg, for a long while, perhaps forever.
Once, before departure, about two days prior, at dusk I sit in the garden which is separated by a tall fence with nails from the yard where Nadenka lives… It is still cold, there is still some snow under manure, the trees are dead but it already smells like spring, and, as they settle for the night, the rooks shriek noisily. I walk over to the fence and for a long time peer into a crack. I see how Nadenka comes out onto the doorstep and directs a sorrowful, yearning gaze toward the sky… The spring wind blows directly into her pale, crestfallen face… It reminds her of that wind which roared on the mountain when she heard those four words, and her face becomes melancholy, melancholy; a tear slides down her cheek… And the poor girl extends both arms, as if asking that wind to bring her those words again. And I, waiting also for the wind, say in a low voice:
“I love you, Nadenka!”
My goodness, what happens to Nadenka! She cries out, her whole face smiles, and she stretches her arms towards the wind – happy, joyous, so beautiful.
And I go off to finish my packing….
That was a long time ago. Now Nadenka is already married; whether she was married off or chose herself to do so does not matter; her husband is the secretary of a noble tutor and she now has three children. The times when we used to go to the mountainside together some time ago, and how the wind brought her the words “I love you, Nadenka,” are not forgotten; for her this is now the happiest, the most touching and beautiful memory in her life…
And now, having grown up, I can no longer understand why I said those words, what possessed me to joke in that way…

Translated from the Russian by Mariya Lipmanovich