Сразу споткнулся о память... ― I stumbled at once on a memory...

Сразу споткнулся о память, едва вошёл
со свету в сени, споткнулся на ровном месте:
видно, недавно перестелили пол,
вот и споткнулся, а думал, сказать по чести,
что уже всё! что и память постерлась так,
что даже сердце не дрогнет. Но дрогнул шаг.

Что вы хотите, минуло столько лет,
что и последний след потерять пора бы
и на усушку-утруску списать сюжет
о возвращении блудного сына, дабы
сын осознал неизбежное наконец,
что он, по крайней мере, и сам отец.

Вот он, твой дом, согретый сырым теплом,
шведка-голландка, её изразцы остыли,
стоя бок о бок теперь с паровым котлом,
что она здесь: обломок преданья или
напоминанье о том, что и самый дух
с дымом уходит, если очаг потух?

Двор и гараж при конюшне, а дальше, там,
между панельных дылд и хрущоб, теснятся
остовы яблонь и парниковых рам,
как за кормильцем хворые домочадцы
на сундучке своем: не серчай, племяш,
то же хозяйство, словом, что и пейзаж.

Много прочёл я книг и прошёл дорог,
много стальной и медной попил водицы,
ну а теперь хотел бы на свой порог,
к притолоке с зарубками прислониться,
да об одном забыл в суете сует:
этого места больше на свете нет.

Это огонь невидимый всё пожрал,
прахом развеял видимое глазами,
только его языки и его оскал
знают, какие печи гудят под нами,
голая пустошь всюду, она же сад,
тысячелетние тени во мгле дрожат.

Ветром провеять, что ли, и пеплом пасть,
ветром и пеплом, в мир отлетая лучший?
Вольному воля — чудищу облу в пасть
или же к чреслам Отца головой заблудшей!
Что в этой жизни горше всего, дружок?
Хлеб преломить да выпить на посошок.

Путь ли бездомный, быт ли наш кочевой,
каждый в России — калика перехожий.
Вот и хочу я вырыть колодец свой,
чтоб человек какой или птенчик Божий
ковшик нашли с водою, а нет, ну что ж,
есть еще Млечный Путь и Небесный Ковш.

1985

Олег Чухонцев Oleg Chukhontsev

I stumbled at once on a memory. Hardly in
The door, I stumbled where it was smooth.
They'd clearly Relaid the floor of late. And so I stumbled,
Thinking, to tell you the truth, that all was over,
That memory too was ground so smooth not even
My heart would falter. Instead it was my foot.

Still what could I expect? So many years
Have passed it's long been time to shed the marks
And write off the theme of the prodigal's son return
On wastage-&-spillage so that at last the son
Might comprehend the inescapable:
He is at least himself the father too.

So this is it, my house that moist heat warms.
A Swedish-Dutchman's stove, whose tiles have cooled.
Now cheek by jowl with a steam boiler, what
Has it become: the debris of tradition
Or yet another sign that spirit itself
With smoke departs whenever homefires die.

A yard and garage with stable. The skeletons
Of apple-trees beyond and seed-bed frames
Crowd between lanky wainscot folk and may-bugs,
Like ill domestics behind a wet-nurse atop
Their much-loved chest: do not be angry, nephew,
Household is, in short, what landscape is.

I've read many books and travelled many roads.
I've drunk my fill of steel and copper water.
I'd now have liked to come across my threshold
And rest my weight against the ·rough-notched doorjamb.
Vanity of vanities, I over-
Looked one point: this place no longer exists.

An imperceptible fire devoured it all
And scattered everything the eye could see
To dust. Today its tongues and grin alone
Can tell what stoves are humming underneath us.
Naked wasteground everywhere, even the garden.
The soil is teeming rich in millennial maggots.

We've clearly liberties and lands with interest.
In Russia everyone's a wandering minstrel,
Thus I too want to dig myself a well
So any human, and Godowned fledgling
Can find a spoon of water. But no, you're right.
There's still the Milky Way and Heavenly Ladle.

Translated from the Russian by Mark Hutchinson