Мы нежности этой ночной и московской солдаты... ― We are the soldiers of this nighttime Moscow tenderness...

Теперь, когда нежность над городом так ощутима,
когда доброта еле слышно вам в ухо поёт,
теперь, когда взрыв этой нежности как хиросима,
мой город доверчиво впитывает её.

Как нежен асфальт, как салфетка, как трогает сердце
нежнейший панельный пастельный холодненький дом,
чуть-чуть он теплее, чем дом предыдущий, тот серый,
а этот чуть розовый, нежность за каждым окном.

В чуть стоптанных туфлях приходит прекрасная нежность
и мягко, почти не касаясь твоей головы,
погладит тебя и тебя дозировкою снежной,
мы нежной такою и доброй не знали Москвы.

Вот тихо меж нами летают добрейшие птицы,
как мёртвые мягкие руки нам машут они,
всё-всё нам прощают, и, высшая нежность столицы,
нам ласково светят неяркие эти огни.

И вдруг это слово неясное — «дегенераты».
Услышишь его и подумаешь нежно: «Что-что?»
Какие-то гады нам в городе этом не рады,
да как можно нас не любить и, простите, за что?

Наверное, тот автомат, что считает поездки,
ноль видит на карточке мятой — наверно, не рад
тот тихий мужчина, чьи пальцы блестят от нарезки,
чей мутен от выпитой водки затравленный взгляд.

О, вся эта злоба от водки, от выпитой водки!
От водки и пьяных и жадных до денег девиц!
О, это шипение нежности в этих нечётких
во тьме силуэтах отрубленных рук или птиц.

Мы нежности этой ночной и московской солдаты,
мы дышим восторженным дымом и мятным огнём.
Ещё иногда называет нас «дегенераты»
печальный прохожий, мы с нежностью помним о нём.

Люди безнадежно устаревших профессий (2008)

Андрей Родионов Andrei Rodionov

Now, when the tenderness is palpable above the city,
when kindness sings in your ear, barely audible,
now, when the blast of that tenderness booms,
like Hiroshima, my trusting city absorbs it all.

How tender the asphalt, like a napkin, how this home,
most tender, paneled, pastel and cold, touches the heart,
just a little warmer than the previous house, the gray one,
and this one is a little pink, tenderness behind each window.

In slightly worn heels, spectacular tenderness enters,
and softly, barely touching your head, caresses
you and you with a dose of its snowy medicine,
we’d never known Moscow to be so kind and so tender.

Now the kindest of birds fly softly among us,
waving to us like dead soft hands, forgiving us
for every little thing, and these dim lights — the capital’s
upper-most tenderness — shine blandly for us.

And suddenly this mumbled word — “degenerates.”
You hear it and tenderly think: “What was that?”
Some nasties aren’t happy to see us in the city,
but how can they dislike us, and, really, for what?

It’s likely that machine that counts out your rides
sees a zero on your crumpled card. Likely, that quiet man
doesn’t care for us — his fingers shine from the barrel,
his badgered gaze glazes over with the vodka he’s drunk.

Oh, all this hatred from vodka, from drinking vodka!
From the vodka and the drunks and the girls greedy for cash!
Oh, the bubbling of tenderness in these silhouettes
in the darkness, of birds or amputated hands.

We are the soldiers of this nighttime Moscow tenderness,
we breath the exalted smoke and mint fire.
And sometimes he also calls us “degenerates” —
still we remember him with tenderness — the sad passerby.

Translated into English by Matvei Yankelevich Матвей Янкелевич