ВАРЛАМ ТИХОНОВИЧ ШАЛАМОВ ― VARLAM TIKHONOVICH SHALAMOV

Вперед и в сторону —
Ходом шахматного коня —
С заплечным мешком
Бредет Варлам Шаламов,
Подбитый Колымой.
Одинокий, глядит исподлобья.
Лицо горемычного,
Сильно прижатого жизнью
Русского крестьянина,
Рабочего, учителя, писателя, —
Все равно —
Ужаленного жизнью,
Но еще не прибитого до конца.
Еще есть силы
На донышке души,
Есть воля,
Одолевающая судьбу.
Морщины на лбу,
На лице —
Иероглиф пережитого.
Об этом ни слова.
День морозный.
Заходим в кафе.
Есть нечего, но тепло.
— Прочитайте, Варлам Тихонович,
Новые стихи...
Ухо тянет поближе ко мне.
Без слов снимает с плеч
Жесткий, обветренный стужей
Заплечный мешок,
В нем деревянная ложка
Братается с сухарями,
С блокнотами,
С документами
На всякий случай,
Если смерть настигнет в пути.
Читает медленно,
Выделяя каждое слово,
Каждое слово
В бездну сорваться готово.
С паузами, с придыханиями
Легче произносить.
— Спасибо, — говорю.
— Нет, это я должен
Благодарить вас —
Кто и когда сейчас
Просит читать стихи?! —
Говорит душевно
С хрипотцой.
— У меня их много.
Что выбрать?
Читает наобум,
Враздробь, как открылось.
В чтении разогревается.
— Ну вот! Довольно.
Принесли кофе, сосиски, хлеб.
Дымок над чашкой,
Дымок над тарелкой.
Знаменитый запашок
Московского нарпита.
Шаламов старается есть
Не слишком быстро,
Чтобы не показать,
Что очень голоден.
О Колыме не спрашиваю,
Он и не заговаривает о ней,
Словно ее и не было.
Шаламов, зябко оглядываясь,
Ест хлеб, подставив ладонь
Чуть ниже подбородка.
Крошки ссыпаются на ладонь.
Их съедает Шаламов жадно,
С особым аппетитом.
Чувствуется опыт
Длительного недоедания.
Этот привыкший к голоду рот
Раскрывается медленно, недоверчиво,
Как бы нехотя, стесняясь.
Шаламов ест молча,
С испытанной неторопливостью,
С толком, с расстановкой,
Не думая, как мне кажется, о еде.
О чем думает Шаламов?
Не разгадать мне, не узнать.
Кладет он рукопись
В заплечный мешок.
Выходим в зиму.
— Морозно! — говорю.
— Что вы, тепло! — отвечает.

Лев Озеров Lev Ozerov, Портреты без рам / Portraits Without Frames (1999)

Forward and to one side,
like a knight on a chessboard,
with a knapsack on his back,
Varlam Shalamov plods on,
battered by Kolyma.
Lonely, almost sullen,
he has the air of a sad
Russian peasant, or scholar, or writer
whom life has stung hard,
whom life has pressed down on
but not yet utterly crushed.
Deep in his soul
there is still strength,
still
the will
to fight fate.
His wrinkled face is a hieroglyph
of all he has lived through
and does not speak about.
It's a cold day.
We go into a café.
Not much to eat there,
but at least it's warm.
"Varlam Tikhonovich,
read me some new poems."
He turns one ear towards me.
Without a word he takes off
his rough, wind-battered knapsack.
Inside it, a wooden spoon
hobnobs with crusts of bread,
notebooks,
and documents—
death, after all,
can creep up on you
any moment.
He reads slowly,
separating each word:
each word
ready to drop into the abyss.
Getting the words
out is easier
with pauses for breath.
"Thank you," I say.
"No, it's for me
to thank you. Who
nowadays asks anyone
to read poems?" he says
hoarsely, with feeling.
"I've got an awful lot
of them. How
am I to choose?"
He reads at random
jumping from page to page,
whatever catches his eye.
Reading aloud, he warms up.
"All right. Enough of that."
Someone brings coffee,
sausages, bread.
Steam rises from our cups;
steam rises from our plates:
the renowned fragrance
of a Moscow
people's café.
Shalamov tries not to eat
too quickly, not to show
that he is very hungry.
I don't ask about Kolyma,
and he doesn't mention it:
as if it hadn't happened.
As he eats the bread,
he holds one hand
just below his chin.
Crumbs fall
into his palm.
Shalamov eats them greedily,
with particular relish.
His long experience
of malnutrition
is apparent.
This mouth accustomed to hunger
opens slowly, mistrustfully,
almost unwillingly, as if in shame.
Shalamov eats in silence,
with tried and tested
deliberateness,
with meaning, with pauses,
and to me he seems
not to be thinking
about food.
What is Shalamov
thinking about?
How am I to know?
He returns his notebook
to his knapsack.
Out we both go
into the winter outside.
"It's a cold day," I say.
"What do you mean?" he says.
"It's warm."

Translated from the Russian by Robert Chandler