Прабабушка

Мою прабабушку Маню — вернее, одну из многочисленных сестер моей прабабушки, никогда не бывшую замужем и, кажется, не имевшую мужчин в своей жизни, — я помню исключительно по даче. Она была неотъемлемой частью моего дачного эскпириенса, если я могу себе позволить так выразиться, его обязательным элементом, настолько постоянным и естественным, как если бы самое лето как феномен было без нее физически невозможно. Ее бессменная синяя шерстяная кофта, плотные тканевые чулки и пучок седых волос на голове, закрепленный черной заколкой, были всегда одинаковыми, с точностью до легчайшего оттенка и тончайшего колебания кристаллической решетки. Неизменными были также сладости, которыми она меня баловала — достаточно было зайти в угловую комнату, которую она занимала в нашем просторном дачном доме, и сказать: «Привет, бабушка Маня!», как уже ее рука опускалась в оттопыренный кармашек синей кофты и выуживала оттуда несколько мягких ирисок, сыпучих вафель или слипшихся сахарных подушечек с приставшими к ним (но странным образом никак не влиявшими на вкус) ворсинками шерсти. Бабушка Маня была неразговорчивой — из ее уст редко можно было услышать фразы, более сложные, чем: «Здравствуй, ангелочек мой!», «Ай да молодец!», «На вот, на счастье тебе!» — но при этом от нее исходила бесконечная, неиссякаемая нежность, зарождавшаяся в ее маленьких серых глазах и распространявшаяся во всех направлениях через систему тонких морщинок-лучиков, которые возникали вокруг них каждый раз, когда она улыбалась.

Прабабушке Мане было под девяносто. Или под сто. Или даже больше. Точно никто не знал, но я помню, как однажды мне попалась в семейном альбоме ее девичья фотография в старомодной виньетке с ятями и каллиграфически выведенной датой: «1/XI/1890», соседствовавшей с элегантными буквами адреса, словно еще хранящими эхо франкофонии: «Ателье-фото». Бабушка Маня родилась в XIX веке, в одном веке с Марселем Прустом, князем Кропоткиным и эрцгерцогом Францем Фердинандом Австрийским. Она жила одна, в квартире-коммуналке, не нуждаясь ни в друзьях, ни в сердобольной родне, под пристальным наблюдением хищно-заботливого внука соседки, уже выкупившего комнату своей бабки и терпеливо выжидавшего освобождения прабабушкиной. Моя бабушка — ее племянница — переживала из-за положения своей тетки (к которому последняя, судя по всему, была совершенно безразлична), и на лето забирала ее на дачу, чтобы хоть немного скрасить ее одиночество (вполне вероятно, ничуть не обременительное). Они с дедом вызывали к ней такси, сажали ее в машину и отвозили за город — все это, надо полагать, в атмосфере ничем не прерываемого молчания и на неизменном фоне нежного излучения — на дачу, где ее ждала ее маленькая боковушка за печкой с аккуратной кроватью и тумбочкой, куда можно было на ночь ставить стакан с челюстью.

Для меня тот факт, что прабабушка Маня имела жизнь за пределами дачи — где-то в другом городском мире, в другой вселенной, где могло быть темно, холодно, где за окном мог лететь снег и мигать блекло-зеленый обледенелый фонарь — для меня это было чем-то почти непостижимым, противоречащим законам природы. Почти все существа и объекты, которые включала моя повседневная жизнь на протяжении трех летних месяцев, не могли существовать за ее пределами — по крайней мере, на этом настаивало мое сознание. Они произошли, сформировались, были зачаты, рождены, изобретены и созданы исключительно для существования на даче, в ее атмосфере, на ее почве, в ее речке, под ее идеально безоблачным небом и почти никогда не садящимся солнцем. Переместить их в другое место, в другие погодные условия, в другие широты, на другой фон обоев и под другие, более слабые лучи, означало поставить под угрозу их существование, целиком и полностью зависящее от их натуральной среды обитания — примерно как отправить человека на Луну или вытолкать его в открытый космос без скафандра и без предупреждения. Я мог существовать вне дачи, они — нет.

Именно поэтому визиты в городскую квартиру прабабушки Мани, где она проживала большую часть года, производили на меня такое странное и таинственное впечатление. Это были огромные апартаменты с анфиладой комнат в старом доме на проспекте Чернышевского, где прабабушка (я домысливал) родилась и провела счастливое детство в кругу большой аристократической семьи, окруженная любовью родителей, дружеской rivalité сестер и строгостью франкоязычной гувернантки. Со временем квартира сжалась, дом обзавелся скрипучим эхом и прокоптился борщами, на стены легли слои краски, двери пошли буграми, с лестничных перил пооткалывались набалдашники. Печь сменилась центральным отоплением, ежовские чистки заглянули в замочную скважину, холод пробежал по острым позвонкам, сквозняки пролетели по этажам, заставляя громко хлопать тяжеленные двери, отлетать от высоченных потолков лепестки штукатурки и черно-белые фото — оседать в пухлых фамильных альбомах. Наступили девяностые, забрезжили двухтысячные. Прабабушке стукнуло то ли девяносто, то ли сто, то ли еще больше.

Я помню, как мы с мамой зашли под своды ее величественного гулкого особняка, вдыхая запах сырости, смешанный с нотами античного храма, безвозвратно выветрившегося благородия и тысячу лет назад подгоревших по недосмотру куриных котлет. Наши шаги отдавались долгим эхом на истоптанной несчетными подошвами лестнице, поднимавшейся квадратными маршами вокруг прозрачного столба света, в котором плавали продолговатые частицы пыли из разных десятилетий, словно пытаясь собраться и не умея собраться в левитирующую фигуру великанского человеческого эмбриона всех сразу канувших в небытие поколений, когда-либо населявших это пересеченное жесткими лучами солнца пространство.

«Мои ангелочки!» — воскликнула прабабушка, стоя у основания теряющейся в высоте старинной двери, с видимым усилием перемещая массивный, не менявшийся с 37-го засов. За порогом ее атриума нас ждал дымящийся чайник, сухие печенюшки в плетеной корзинке, мутные окна с широкими подоконниками и загадочно скрипящая чугунная затворка в выведенной из эскплуатации печи, в которую можно было заглянуть, чтобы попытаться увидеть прошлое. Пока мама беседовала с прабабушкой — или, вернее, пила чай в прикуску с печеньем, ничего не говоря и купаясь в лучах прабабушкиной молчаливой доброты, — я гулял по квартире и заглядывал в дальние углы и глубокие ниши, словно высадившийся на пригодной для жизни планете астронавт, с замиранием сердца ища все те вещи и объекты, в существование которых за пределами дачи мое сознание все еще отказывалось верить.

Это здесь он, источник ирисок? Здесь он, тайник лучистых улыбок и склад мягких объятий, из которых я нетерпеливо выкручивался при встрече, но которых так ждал, пока тянулись долгие смурые месяцы учебного года? Здесь хранилище нежных молчаний и любящих взглядов? Это здесь она паковала их в свою клетчатую тележку (такую же, как у злобных бабок в метро, которые ей переезжают ноги, но как бы самоисключающую себя из этой низменной категории), чтобы везти на дачу, где она будет меня ими потчевать все лето — по утрам, после завтрака, перед обедом (втайне от бабушки, не перестающей повторять, что сладкое перед едой сбивает аппетит) и после ужина в гостиной, когда все домашние соберутся перед экраном телевизора, чтобы смотреть очередную серию тусклых и расплывчатых, но все же горячих латиноамериканских страстей? Она отдаст мне их все до последней сахаринки, до последней вафельной крошки, до самой распоследней пылинки шоколадной пудры, прилипшей к уголку губ, она расстанется, не жалея ни чуточки и не сомневаясь ни минуты, с последними калориями бездетной любви, с последним квантом своего девичьего тепла, никогда не имевшего прямого адресата, она передаст мне, как остывающая лава, слабые волны неясных чувств, слабые вибрации, берущие начало где-то в глубине очень-очень большой, гигантской и просторной, но почти непроницаемой жизни, она положит мне на ладошку последнюю карамельную подушечку с ягодной начинкой, улыбнется, озарив свое маленькое лицо множеством тонких морщинок, протянет ко мне руку в трещащей статическим электричеством кофте, после чего скажет, словно снаряжая меня в дальнюю дорогу: «Всего тебе самого хорошего, Ванюша! Чтобы было тебе счастье!». И, когда я вернусь по петляющим дорожкам мальчишечьей памяти на неточное место нашей встречи в переменчивом дне плавающего календаря, чье изображение предательски пляшет и смешивается с рисунком обоев на кухонной стене, мои уши уловят, мое сердце учует, а мое сознание запакует и отложит на долгие, долгие годы неумело смягченную бабушкой новость, выпавшую из ее поджатых губ и поплывшую в густом дачном воздухе между косыми солнечными лучами и частичками пыли, лениво повисшими над аккуратно убранной кроватью за печкой: «…да вот так, заснула и не проснулась».

После нашего последнего визита в квартиру на проспекте Чернышевского, когда мы с мамой вышли из пучин древнего дома, легко открутив шесть высоченных лестничных пролетов и словно разом восстановив привычное течение времени, нечаянно пережатое вентилем между прошлым и будущим, когда мы покинули сень énorme парадной, я прищурился на висевшее над смягченными ранневечерней позолотой скатами уродливых питерских крыш солнце и, повинуясь странному, словно разбуженному этой необычной встречей дачному инстинкту, опустил руку в карман штанов, чтобы выудить оттуда полученную от прабабушки сахарную подушечку. Осенний вечер был желт и неподвижен, волны Невы несли прогулочные катера и закручивались маленькими ленивыми барашками, балуя рассредоточившихся по берегам и мостам многочисленных художников, среди которых, возможно, был и мой дедушка. Шпиль Адмиралтейства поддевал запекшийся небосвод, пальпируя солнце и сколупывая слой тончайшей облачной слюды. Мелькали рукава и брючины, шумели машины, мял ланиты и мел мосты такой же теплый и ласковый как двести лет назад столичный ветер.

Я продолжал погружать руку в карман, безнадежно теряя день, месяц, год и даже примерное местоположение, слушая перемешивающийся с городским гулом сельский шелест листьев и пытаясь не потерять вкус, запах или хотя бы приятную сахарную липкость на кончиках пальцев, оставшуюся от, кажется, единственного во всей вселенной более или менее устойчивого ориентира, к которому я отчаянно тянулся через толщу времени.

Оригинал:
https://janvaschuk.com/2022/06/11/%d0%bf%d1%80%d0%b0%d0%b1%d0%b0%d0%b1%d1%83%d1%88%d0%ba%d0%b0/