Откроется

Однажды Макдоналдс на Пушкинской снова откроется. Это случится неизбежно — потому что таковы законы экономики, зайка. Таковы законы природы, таково расписание поездов на Киевском вокзале и таков узор царапин на мраморе в вестибюле станции метро, где ты стоишь у высоченного мутного окна с недостижимыми даже для самых усердных уборщиц частичками пыли из шестидесятых, ниточками сухой паутины из восьмидесятых и застрявшими во временных трещинах выцветшими медяками из одного дня в середине пятидесятых, где с морозной улицы залетела гурьба, засверкали чубы, запестрели платья, загремели басы и зазвенели альты, оглашая потепление во всех возможных регистрах этого слова.

Макдоналдс откроется. Откроется Старбакс. Затекут слюнки и зашуршат купюры, вытягиваемые псевдо-решительной и смешно-джентльменской худой юношеской рукой, передаваемые нечеткому силуэту за кассой и сопровождаемые как бы небрежно брошенной барственной фразой: «Я заплачу!». Ты возьмешь поднос и пойдешь по залу, возвращая к жизни задремавшие инстинкты: вертеть головой, искать свободный стол, тянуть носом ароматы чужих и своих остывающих бургеров, смешивающиеся в один беспрерывный ласковый медиум, энергично кивать в сторону встающей со своих мест парочки, щуриться на солнце, заглядывающее в чуть менее пыльные, чем метрошные, но тоже много чего помнящие окна на Большую Бронную — заглядывающее и шарящее своими жесткими прямыми лучами между колонн, между задумчивых фигур неизвестных поэтов и задорных челюстей выходящих из сушки качков, словно проверяя, все ли тут в порядке, все ли работает, держится ли на этом исстрадавшемся клочке земли хрупкая конструкция человеческого счастья.

Ре-откроется Стрелка, поплывут катера, зазвенят бокалы в мини-пивоварнях на Болотном острове. Заскрипят скамейки на Чистых и замелькают фенечки в волосах на Патриарших, захлопают двери маршруток и полетят по воздуху длинные светлые волосы, спеша за бегущей со всех ног навстречу милому другу юной девичьей душой, что, не щадя джинс и не смущаясь взглядов прохожих — все еще по привычке недоверчиво-смурных и защитно-недовольных, — мчится через засыпанную семечками, облепленную жвачкой, оккупированную голубями и освобожденную от дурного сна, столь искусно имитировавшего реальность, площадь возле метро «Баррикадная», чтобы в конце пути потерять равновесие и упасть в срочно изготовленные объятья.

Машины вернутся. Вернутся наклейки. Вернутся маленькие шкодливые пятнышки света, скачущие по глянцевым капотам и по блестящим щекам, становящиеся тем шкодливее, чем быстрее ноги крутят педали, пересекая прозрачность Рождественского бульвара. Откроется H&M. Откроется Zara. Усмехнется в бороду старик Томми Хилфигер. Потерявшие беглость длинные пальцы вспомнят, как бесцельно крутить вешалки в New Yorker и как меланхолично скользить по рядам футболок с дурацкими принтами, достаточно пестрыми, чтобы собирать с них, словно пчела с полевых цветов, нектар fashion, но слишком нелепыми, чтобы тащить их в примерочную. Появятся над поникшими башенками исторических фасадов оранжевые штрихи совершенного безбрежного вечера. Гладкокожая рука опустится в джинсовый карман, другая, чуть поволосатее и погрубее, но такая же бледная и хрупкая, в жизни не державшая оружия страшнее газового баллончика, ляжет на отделенное от нее футболкой плечо — робко и осторожно, но случайно зачерпывая нежность всей видимой вселенной.

Включатся фонари. Замерцают разноцветные окошки на разлинованной для наступающей ночи миллиметровке жилых кварталов и далеких многоэтажек. Откроются, коротко лязгнув, высокие ворота близкого, необычного, незнакомого и загадочно пахнущего чем-то вроде бы техническим и индустриальным, но вместе с тем пропускающим ноты черемухи и блинов с черникой. Откроется, поддавшись мягкому повороту твоего ключа, крышка коробки с надежно спрятанными от посторонних глаз и завернутыми в непроницаемую для жестокости пузырчатую пленку привычками и желаниями. Щелкнет чайник, громыхнет дверца красноречиво аскетичного холодильника, вспыхнет и погаснет зачем-то нервно извлеченный из кармана телефон. Разомкнутся губы, разлетятся ресницы, в густо-оранжевую полосу на тлеющем за соседними крышами небосклоне вплавится пассажирский лайнер, словно пластиковый нож в горячую душистую пиццу. Большая столичная ночь начнет обувать свои многочисленные разноразмерные ножищи в кургузые дворы, вертясь на месте и рассматривая свое тусклое отражение в витринах бутиков и круглосуточных супермаркетов. Где-то в облачном далеке зазвонит телефон и посыплются несчетные сообщения. Настанет завтра.

Однажды это случится, генацвале. И, когда это случится, наше дежавю будет одновременно самым смешным, самым нелепым и самым ярким с того момента в ноябре 89-го, когда нервный мужчина в сползающих очках, случайно оказавшийся в историческом кресле в душном конференц-зале в восточном Берлине вместе с шуршащими бумажками, которые не оказывали ему решительно никакой поддержки, отвечая на вопрос не менее нервного журналиста в растянутом свитере и с восьмидесятской челкой: «Und wann tritt das in Kraft?», пожевал губами, беспомощно посмотрел по сторонам, словно ища поддержки, которой не было в бумажках, еще раз сверился с текстом в отчаянном жесте — как если бы там могло вдруг появиться что-то новое — после чего пожал плечами и, подчинившись напору волн истории, пробормотал почти с вопросительной интонацией: «Das tritt, nach meiner Kenntnis... ist das sofort?».

Оригинал:
https://janvaschuk.com/2022/06/02/%d0%be%d1%82%d0%ba%d1%80%d0%be%d0%b5%d1%82%d1%81%d1%8f/