In every Russian city or town a statue of Lenin stands... ― В любом российском городе стоят статуи Ленина...

ODE TO LENIN’S OVERCOAT
by Barbara Hamby Барбара Хэмби

In every Russian city or town a statue of Lenin stands
on a central square with his overcoat blown back
as if by a cold wind from Siberia as he strides into the Future
with a capital “F.” And then there’s the body on display
in the Kremlin, looking like nothing so much as a diplomat
or a prosperous businessman in a dark suit,
though he planted the bomb that would blow a hole
the size of Asia in the twentieth century,
and it was said that all he cared about besides the revolution
was Beethoven and chess, the Appassionata
wringing his heart as the four beautiful grand duchesses
could not. We’ve all met those true believers
who make you glad you’re not the smartest person in the room
because you wouldn’t want to live with their hearts
thumping in your chest, especially after the mass executions,
and let’s face it, you’d be in the gulag at best
or shot against a basement wall for all your sins,
which are words all emerald and scarlet,
shimmering like cheap Christmas trash in drugstore aisles,
though they might as well be sewn into the seams
of your corset if you wore one, and maybe the czar
was out of touch, but the Bolsheviks,
Mein Gott in Himmel, or whatever it is the Russians say.
Then there was Stalin, but I’m getting ahead
of myself, as was Gogol when he wrote the ending of his story,
in which the dead clerk, who’d had his new overcoat stolen,
comes back as a spectre on a freezing night and grabs the judge
who wouldn’t help him in life, demands his fur coat,
which the judge, turning white, gives up with a scream,
jumps in his coach, and speeds away, trembling
like a toy poodle, while the dead clerk pulls the collar
around his neck, warm at last in the Arctic night.
In Gogol’s story he still haunts St. Petersberg, but it can’t be
the timid clerk, for this phantom is tall, has moustaches
and giant hands that look as if they could strangle the czar
and all his guards, send Mandelstam to his gulag
and sentence a man to death for a crime that in his dreams
he would wake from screaming like the conscript
as a bullet pierces his chest, knowing he will never hear
his mother’s voice again or have sex with his Sonya
or even eat a hot meal, the butter on a piece of black bread
dipped in soup swimming with meat and potatoes,
because he’s lying in the dirty snow crying as he had
when his father beat him until he whimpered
like a dog on the kitchen floor, his mother already there.

Bird Odyssey (2018)

ОДА В ЧЕСТЬ ЛЕНИНСКОГО ПАЛЬТО

В любом российском городе стоят статуи Ленина
на площадях. Там он в своих пальто, сдуваемых назад
холодным ветром из Сибири. Он шествует в Грядущее —
с заглавной буквы «Г». А тело выставляют напоказ,
вблизи Кремля. Он смотрится, в своём костюме строгом,
как дипломат, не то преуспевающий делец,
хотя такую бомбу взорвал в двадцатом веке,
что в нём оставила воронку размером с Азию.
Твердят, что, кроме революций, он обожал
Бетховена и шахматы, а сердце волновала
Apassionata, что было не по силам и царским дочерям.
При встрече с правоверностью такой,
невольно будешь рад, что ты не самый рьяный,
поскольку вряд ли пожелаешь, чтобы сердце
в груди стучало, а особо после крупных экзекуций.
Таких вот встреть, так хорошо, что сунут в лагерь,
а то застрелят у подвальной стенки за все грехи:
вот, говорят, — за изумруды и рубины.
Те дразнят свору, будто мишура под праздник в проходах лавок.
Ведь что-то может быть упрятано во швах корсета,
потом такой наденут. Возможно, царь о том не знает,
а большевик отыщет.
Mein Gott Im Himmel! — Не знаю, как по-русски прозвучало.
Потом был Сталин. Впрочем, я события опережаю.
Так Гоголь поступил в концовке повести «Шинель»,
где писарь, умерший, когда с него стащили его обнову,
встречает генерала, что не помог ему в беде при жизни,
и требует, вцепившись, чтобы тот снял шубу.
Начальник побледнел от страха и вопит,
выскакивает из возка и удирает, будто пудель.
А мёртвый мститель, чтоб спастись от стужи,
закутал шею в тёплый воротник.
У Гоголя он шкодит в Петербурге долго,
но странно: был тщедушен, брит, а стал гигантом и усат,
да с кулачищем, что прикончит хоть царя
и всех тех стражей, что в ГУЛАГ ссылали Мандельштама
да отправляли хоть кого на смерть за мысли:
чтоб ужаснулся, как вопьётся пуля в грудь, поняв,
что матери уж не услышит, не встретится женой,
горячей пищи не вкусит и свой ржаной намазанный ломоть
не окунёт в похлёбку с мясом и картошкой.
Пусть вспомнит, лёжа в окровавленном снегу,
как лупцевал его отец, заставив по-собачьи заскулить
на кухонном полу, и рядом мать лежала.

Перевод с английского и комментарий: Владимир Корман

Комментарий:
Понаслышке и отрывисто знающая российскую историю, обстановку и литературу, но, может быть, и не так: сознательно искажая то, что хорошо знает, современная американская поэтесса превращает свой текст в невообразимую мешанину и чудовищную страшную фантасмагорию. Это ответ на вопрос, может ли история быть объективной. Но среди нагромождения фактов и нелепостей в итоге, из общей неприглядной картины всё-таки вырисовывается обнажённая правда.