Encor Napoléon ! Encor sa grande image ! ― Опять Наполеон! Опять твой лик могучий!

L'IDOLE
de Auguste Barbier Огюст Барбье

I.
Allons, chauffeur, allons, du charbon, de la houille,
Du fer, du cuivre et de l’étain ;
Allons, à large pelle, à grand bras plonge et fouille,
Nourris le brasier, vieux Vulcain ;
Donne force pâture à ta grande fournaise,
Car, pour mettre ses dents en jeu,
Pour tordre et dévorer le métal qui lui pèse,
Il lui faut le palais en feu.
C’est bon, voici la flamme ardente, folle, immense,
Implacable et couleur de sang,
Qui tombe de la voûte, et l’assaut qui commence ;
Chaque lingot se prend au flanc.
Ce ne sont que des bonds, que hurlements, délire,
Cuivre sur plomb et plomb sur fer ;
Tout s’allonge, se tord, s’embrasse et se déchire
Comme trois damnés dans l’enfer.
Enfin l’œuvre est finie, enfin la flamme est morte,
La fournaise fume et s’éteint,
L’airain bouillonne à flots ; chauffeur, ouvre la porte
Et laisse passer le hautain !
Ô fleuve impétueux, mugis et prends ta course,
Sors de ta loge, et d’un élan,
D’un seul bond lance-toi comme un flot de la source,
Comme une flamme d’un volcan !
La terre ouvre son sein à tes vagues de lave ;
Précipite en bloc ta fureur,
Dans ton moule d’acier, bronze, descends esclave,
Tu vas remonter empereur.

II.
Encor Napoléon ! Encor sa grande image !
Ah ! Que ce rude et dur guerrier
Nous a coûté de sang et de pleurs et d’outrage
Pour quelques rameaux de laurier !
Ce fut un triste jour pour la France abattue,
Quand du haut de son piédestal,
Comme un voleur honteux, son antique statue
Pendit sous un chanvre brutal.
Alors on vit au pied de la haute colonne,
Courbé sur un câble grinçant,
L’étranger, au long bruit d’un houra monotone,
Ébranler le bronze puissant ;
Et quand sous mille efforts, la tête la première,
Le bloc superbe et souverain
Précipita sa chute, et sur la froide pierre
Roula son cadavre d’airain ;
Le Hun, le Hun stupide, à la peau sale et rance,
L’œil plein d’une basse fureur,
Aux rebords des ruisseaux, devant toute la France,
Traîna le front de l’empereur.
Ah ! Pour celui qui porte un cœur sous la mamelle
Ce jour pèse comme un remord ;
Au front de tout français, c’est la tache éternelle
Qui ne s’en va qu’avec la mort.
J’ai vu l’invasion, à l’ombre de nos marbres
Entasser ses lourds chariots ;
Je l’ai vue arracher l’écorce de nos arbres,
Pour la jeter à ses chevaux ;
J’ai vu l’homme du nord, à la lèvre farouche,
Jusqu’au sang nous meurtrir la chair :
Nous manger notre pain, et jusque dans la bouche
S’en venir respirer notre air ;
J’ai vu, jeunes français ! Ignobles libertines,
Nos femmes, belles d’impudeur,
Aux regards d’un cosaque étaler leurs poitrines,
Et s’enivrer de son odeur.
Eh bien ! Dans tous ces jours d’abaissement, de peine,
Pour tous ces outrages sans nom,
Je n’ai jamais chargé qu’un être de ma haine…
Sois maudit, ô Napoléon !

III.
Ô Corse à cheveux plats ! Que ta France était belle,
Au grand soleil de messidor !
C’était une cavale indomptable et rebelle,
Sans frein d’acier ni rênes d’or ;
Une jument sauvage à la croupe rustique,
Fumante encor du sang des rois,
Mais fière, et d’un pied fort heurtant le sol antique,
Libre pour la première fois :
Jamais aucune main n’avait passé sur elle
Pour la flétrir et l’outrager ;
Jamais ses larges flancs n’avaient porté la selle
Et le harnais de l’étranger ;
Tout son poil reluisait, et, belle vagabonde,
L’œil haut, la croupe en mouvement,
Sur ses jarrets dressée, elle effrayait le monde
Du bruit de son hennissement.
Tu parus, et sitôt que tu vis son allure,
Ses reins si souples et dispos,
Centaure impétueux, tu pris sa chevelure,
Tu montas botté sur son dos.
Alors, comme elle aimait les rumeurs de la guerre,
La poudre et les tambours battants,
Pour champ de course, alors, tu lui donnas la terre,
Et des combats pour passe-temps ;
Alors, plus de repos, plus de nuits, plus de sommes,
Toujours l’air, toujours le travail,
Toujours comme du sable écraser des corps d’hommes.
Toujours du sang jusqu’au poitrail ;
Quinze ans, son dur sabot dans sa course rapide
Broya des générations ;
Quinze ans, elle passa, fumante, à toute bride
Sur le ventre des nations.
Enfin lasse d’aller sans finir sa carrière,
D’aller sans user son chemin,
De pétrir l’univers, et comme une poussière
De soulever le genre humain ;
Les jarrets épuisés, haletante et sans force,
Prête à fléchir à chaque pas,
Elle demanda grâce à son cavalier corse ;
Mais, bourreau, tu n’écoutas pas !
Tu la pressas plus fort de ta cuisse nerveuse,
Pour étouffer ses cris ardents,
Tu retournas le mors dans sa bouche baveuse,
De fureur tu brisas ses dents ;
Elle se releva ; mais un jour de bataille
Ne pouvant plus mordre ses freins,
Mourante, elle tomba sur un lit de mitraille
Et du coup te cassa les reins.

IV.
Maintenant tu renais de ta chute profonde :
Pareil à l’aigle radieux,
Tu reprends ton essor pour dominer le monde.
Ton image remonte aux cieux.
Napoléon n’est plus ce voleur de couronne,
Cet usurpateur effronté,
Qui serra sans pitié, sous les coussins du trône,
La gorge de la liberté ;
Ce triste et vieux forçat de la sainte-alliance
Qui mourut sur un noir rocher,
Traînant comme un boulet l’image de la France
Sous le bâton de l’étranger ;
Non, non, Napoléon n’est plus souillé de fanges ;
Grâce aux flatteurs mélodieux,
Aux poëtes menteurs, aux sonneurs de louanges,
César est mis au rang des dieux.
Son image reluit à toutes les murailles,
Son nom, dans tous les carrefours
Résonne incessamment, comme au fort des batailles
Il résonnait sur les tambours.
Puis de ces hauts quartiers où le peuple foisonne,
Paris comme un vieux pèlerin,
Redescend tous les jours au pied de la colonne
Abaisser son front souverain.
Et là, les bras chargés de palmes éphémères,
Inondant de bouquets de fleurs
Ce bronze que jamais ne regardent les mères,
Ce bronze grandi sous leurs pleurs ;
En veste d’ouvrier, dans son ivresse folle,
Au bruit du fifre et du clairon,
Paris d’un pied joyeux danse la carmagnole
Autour du grand Napoléon.

V.
Ainsi passez, passez, monarques débonnaires,
Doux pasteurs de l’humanité ;
Hommes sages, passez comme des fronts vulgaires
Sans reflet d’immortalité !
Du peuple vainement vous allégez la chaîne,
Vainement, tranquille troupeau,
Le peuple sur vos pas, sans sueur et sans peine,
S’achemine vers le tombeau ;
Sitôt qu’à son déclin votre astre tutélaire
Épanche son dernier rayon,
Votre nom qui s’éteint, sur le flot populaire
Trace à peine un léger sillon.
Passez, passez, pour vous point de haute statue,
Le peuple perdra votre nom ;
Car il ne se souvient que de l’homme qui tue
Avec le sabre ou le canon ;
Il n’aime que le bras qui dans des champs humides,
Par milliers fait pourrir ses os ;
Il aime qui lui fait bâtir des pyramides,
Porter des pierres sur le dos ;
Passez ! Le peuple c’est la fille de taverne,
La fille buvant du vin bleu,
Qui veut dans son amant un bras qui la gouverne,
Un corps de fer, un œil de feu,
Et qui, dans son taudis, sur sa couche de paille,
N’a d’amour chaud et libertin
Que pour l’homme hardi qui la bat et la fouaille
Depuis le soir jusqu’au matin.

Mai 1831. Iambes et poèmes (1831)

ИДОЛ

I.
За дело, истопник! Раздуй утробу горна!
А ты, хромой Вулкан, кузнец,
Сгребай лопатою, мешай, шуруй проворно
Медь, и железо, и свинец!
Дай этой прорве жрать, чтобы огонь был весел,
Чтоб он клыками заблистал
И, как бы ни был тверд и сколько бы ни весил,
Чтоб сразу скорчился металл.
Вот пламя выросло и хлещет, цвета крови,
Неумолимое, и вот
Штурм начинается все злее, все багровей,
И каждый слиток в бой идет;
И все — беспамятство, метанье, дикий бормот...
Свинец, железо, медь в бреду
Текут, сминаются, кричат, теряют форму,
Кипят, как грешники в аду.
Работа кончена. Огонь сникает, тлея.
В плавильне дымно. Жидкий сплав
Уже кипит ключом. За дело, веселее,
На волю эту мощь послав!
О, как стремительно прокладывает русло,
Как рвется в путь, как горяча, —
Внезапно прядает и вновь мерцает тускло,
Вулканом пламенным урча.
Земля расступится, и ты легко и грозно
Всей массой хлынешь в эту дверь.
Рабыней ты была в огне плавильни, бронза, —
Будь императором теперь!

II.
Опять Наполеон! Опять твой лик могучий!
Вчера солдатчине твоей
Недаром Родина платила кровью жгучей
За связку лавровых ветвей.
Над всею Францией ненастье тень простерло,
Когда, на привязи гудя,
Как мерзкий мародер, повешена за горло,
Качнулась статуя твоя.
И мы увидели, что у колонны славной
Какой-то интервент с утра
Скрипит канатами, качает бронзу плавно
Под монотонное «ура».
Когда же после всех усилий, с пьедестала,
Раскачанный, вниз головой
Сорвался медный труп, и все затрепетало
На охладевшей мостовой,
И торжествующий вонючий триумфатор
По грязи потащил его,
И в землю Франции был втоптан император, —
О, тем, чье сердце не мертво,
Да будет памятен, да будет не просрочен
Счет отвратительного дня,
И с лиц пылающих не смоем мы пощечин,
Обиду до смерти храня.
Я видел скопище повозок орудийных,
Громоздких фур бивачный строй,
Я видел, как черны от седел лошадиных
Сады с ободранной корой.
Я видел северян дивизии и роты.
Нас избивали в кровь они,
Съедали весь наш хлеб, ломились к нам в ворота,
Дышали запахом резни.
И мальчиком еще я увидал прожженных,
Бесстыдных, ласковых блудниц,
Влюбленных в эту грязь и полуобнаженных,
Перед врагами павших ниц.
Так вот, за столько дней обиды и бесславья,
За весь их гнет и всю их власть
Одну лишь ненависть я чувствую — и вправе
Тебя, Наполеон, проклясть!

III.
Ты помнишь Францию под солнцем Мессидора,
Ты, корсиканец молодой, —
Неукрощенную и полную задора
И незнакомую с уздой?
Кобыла дикая, с шершавым крупом, в мыле,
Дымясь от крови короля,
Как гордо шла она, как звонко ноги били
В освобожденные поля!
Еще ничья рука чужая не простерла
Над ней господского бича,
Еще ничье седло боков ей не натерло
Господской прихоти уча.
Всей статью девственной дрожала и, напружась,
Зрачками умными кося,
Веселым ржанием она внушала ужас,
И слушала Европа вся.
Но загляделся ты на тот аллюр игривый,
Смельчак-наездник, и, пока
Она не чуяла, схватил ее за гриву
И шпоры ей вонзил в бока.
Ты знал, что любо ей под барабанным громом
Услышать воинский рожок,
И целый материк ей сделал ипподромом,
Не полигон — весь мир поджег.
Ни сна, ни отдыха! Все мчалось, все летело.
Всегда поход, всегда в пути,
Всегда, как пыль дорог, топтать за телом тело,
По грудь в людской крови идти.
Пятнадцать лет она, не зная утомленья,
Во весь опор, дымясь, дрожа,
Топча копытами земные поколенья,
Неслась по следу грабежа.
И наконец, устав от гонки невозможной,
Устав не разбирать путей,
Месить вселенную и, словно прах дорожный,
Вздымать сухую пыль костей,
Храпя, не чуя ног, — военных лет исчадье, —
Сдавая что ни шаг, хоть плачь,
У всадника она взмолилась о пощаде, —
Но ты не вслушался, палач!
Ты ей сдавил бока, ее хлестнул ты грубо,
Глуша безжалостно мольбы,
Ты втиснул ей мундштук сквозь сцепленные зубы,
Ее ты поднял на дыбы.
В день битвы прянула, колени искалечив,
Рванулась, как в года побед,
И глухо рухнула на ложе из картечи,
Ломая всаднику хребет.

IV.
И снова ты встаешь из глубины паденья,
Паришь над нами, как орел,
В посмертном облике, бесплотное виденье,
Ты над вселенной власть обрел.
Наполеон уже не вор с чужой короной,
Не узурпатор мировой,
Душивший некогда своей подушкой тронной
Дыханье Вольности живой;
Не грустный каторжник Священного союза,
На диком острове, вдали,
Под палкой англичан влачивший вместо груза
Дар Франции, щепоть земли.
О нет! Наполеон той грязью не запятнан.
Гремит похвал стоустый гам.
Поэты лживые и подхалимы внятно
Его причислили к богам.
Опять на всех углах его изображенье.
Вновь имя произнесено
И перекрестками, как некогда в сраженье,
Под барабан разглашено.
И от окраинных и скученных кварталов
Париж, как пилигрим седой,
Склониться, что ни день, к подножью пьедестала
Проходит длинной чередой.
Вся в пальмах призрачных, в живом цветочном море
Та бронза, что была страшна
Для бедных матерей, та тень людского горя, —
Как будто выросла она.
В одежде блузника, и пьяный и веселый,
Париж, восторгом распален,
Под звуки труб и флейт танцует карманьолу
Вокруг тебя, Наполеон.

V.
Так проходите же вы, мудрые владыки,
Благие пастыри страны!
Не вспыхнут отблеском бессмертья ваши лики:
Вы с нами участью равны.
Вы тщились облегчить цепей народных тягость,
Но снова мирные стада
Паслись на выгонах, вкушая лень и благость,
И к смерти шла их череда.
И только что звезда, бросая луч прощальный,
Погаснет ваша на земле, —
Вы тут же сгинете бесследно и печально
Падучим отблеском во мгле.
Так проходите же, не заслуживши статуй
И прозвищ миру не швырнув.
Ведь черни памятен, кто плетью бьет хвостатой,
На площадь пушки повернув.
Ей дорог только тот, кто причинял обиды,
Кто тысячью истлевших тел
Покрыл вселенную, кто строить пирамиды,
Ворочать камни повелел.
Да! Ибо наша чернь — как девка из таверны:
Вино зеленое глуша,
Когда ей нравится ее любовник верный,
Она кротка и хороша.
И на соломенной подстилке в их каморке
Она с ним тешится всю ночь,
И, вся избитая, дрожит она от порки,
Чтоб на рассвете изнемочь.

Перевод с французского: Павел Антокольский