Alfonsina Storni ante los ojos de Gabriela Mistral — Альфонсина Сторни глазами Габриелы Мистраль

Gabrieľa Mistral nos ha dejado uno de los más agudos, penetrantes y ricos retratos de Alfonsina Storni. Lo publicó en "El Mercurio" de Chile en 1926...

ALFONSINA STORNI

Me habían dicho: "Alfonsina es fea", y yo esperaba una fisonomía menos grata que la voz escuchada por teléfono, una de esas que vienen a ser algo así como el castigo dado a la criatura que trajo excelencia interior. Y cuando abrí la puerta a Alfonsina, me quedé desorientada, y hasta tuve la in- genuidad de la pregunta: "¿Alfonsina?" — "Sí, Alfonsina", y ella se ríe con una buena risa cordial.
Extraordinaria la cabeza, pero no por rasgos ingratos, sino por un cabello enteramente plateado, que hace el marco de un rostro de 25 años. Cabello más hermoso no lo he visto: es extraño como lo fuera la luz de la luna al mediodía. Era dorado y alguna dulzura rubia queda todavía en los gajos blancos. El ojo fiel, la empinada nariz francesa, muy graciosa, y la piel rosada, le dan alguna cosa infantil que desmiente la conversación sagaz de mujer madura. Pequeña de estatura, muy ágil y con el gesto, la manera y toda ella, jaspeada (valga la expresión) de inteligencia. No se repite, no decae, mantiene a través de un día entero de compañía su encanto del primer momento.
Esta es nuestra Alfonsina. Muy poco nuestra físicamente, es decir, muy poco americana. Yo, que tengo una fuerte curiosidad de la sangre, empiezo a documentarme… Alfonsina me da la sorpresa de haber nacido en Suiza, en la Suiza italiana. A renglón seguido de la declaración, me dice su argentinidad voluntaria y de educación. Digamos, mejor, su bonaerensismo, porque tampoco hay en ella la criolla de la provincia argentina. Es la americana nueva, es decir, la sangre de Europa apacentada debajo de nuestro sol y con el ojo generoso de mirar las generosidades de la pampa; la americana futura, donosa jugadora de tenis, sin la pesadez de la criolla abotagada, e individuo humano espléndido, porque su madre miró el Mediterráneo y ella recibe el Atlántico en su mirada.
Siete días pasamos con ella. Confieso que temía un poco el encuentro, sin dejar de desearlo, porque tengo el anhelo de las cosas mejores de este mundo. Las cartas nos habían acercado poco; tiene Alfonsina, al revés de la americana, que se adorna epistolarmente, un deseo maligno de despistar a sus corresponsales. Acaso sea una defensa de la calamidad que ha llegado a ser la correspondencia entre literatos. Mi Alfonsina de las cartas era egoísta, burlona y alguna vez voluntariamente banal. En mi temor del encuentro había no poco de miedo inconfesado: hay en mí intereses unilaterales; estoy lejos de ser la criatura rica que como la buena tierra posee las cosas más diferentes y puede dar contentamiento a muchos. Naturalmente, temía, como la posadera del camino, que mi huésped no gustara de mi maíz y de mi leche caseros.
El apuro duró poco. Ni yo hablé de las cosas mías, que no interesan a Alfonsina, ni me habló ella de las que pudieran hacérmela extraña. Pocas mujeres he encontrado tan inteligentes en el trato humano: ni me fatigó con la riqueza de lo suyo, ni me dejó tampoco ávida por escondérmela. Es más expansiva que Juana, la cual, buena descendiente de vasco, se defiende.
Toda la fiesta de su amistad la hace su inteligencia. Foco emotiva. Llega esto a ser ventaja, porque de andar en tierras americanas, la efusión acaba por cansar como un paisaje abundante. Profunda, cuando quiere, sin trascendentalismos; profunda porque ha sufrido y lleva como pocas la cavadura de la vida. Alegre, sin esa alegría de tapiz coloreado de las gentes excesivas, con una alegría elegante hecha de juego. Muy atenta a quien está a su lado, con una atención hecha de pura inteligencia, pero que es una forma de afecto. Informada como pocas criaturas de la vida, dando el comentario oportuno de las cosas más diversas; mujer de gran ciudad que ha pasado tocándolo todo e incorporándoselo. Alfonsina es de los que conocen por la mente tanto como por la sensibilidad. cosa muy latina.
Sencilla, y hay que repetir que con una sencillez también elegante, pues andan ahora muchas sencilleces desgarbadas, que empalagan tanto como el preciosismo, su enemigo. Una ausencia igual de la ingenuidad y de la pedantería. Y una seguridad de sí misma que en ningún momento se vuelve alarde, seguridad de quien ha medido sus fuerzas en una vida dura y está contenta de sí misma. Sonriendo me dice, y acentúa este rasgo suyo: —"Alfonsina quiere decir dispuesta a todo".
No hay nada que decir de la poetisa, acaso sea el poeta argentino que se puede poner después de Lugones. Se han hecho de ella los más nobles elogios, por juzgadores lejanos, de aquellos que no alaban para dar un mal rato a otro ni para recibir devolución provechosa. Ella está al lado de Juana, la admirable, con el derecho de su poesía rica, que tiene todos los motivos, variada por humana y por humana piadosa, cruel, amarga y juguetona. La alabanza dilatada sobra con ella.
Tuve con Alfonsina el momento de mayor compenetración cuando me hizo el elogio total que debemos a Delmira Agustini. —"Ella —me dijo— es la mayor de nosotras, y no debemos dejar que se la olvide". Me dio alegría oírla: es cosa desusada en la América dar su valor exacto a los vivos y seguir dando la admiración a los muertos.
—"Sí, Alfonsina, le contesté. Ella fue y sigue siendo la mayor, irrevocablemente la mayor. Se la olvida, porque nuestra raza todavía no comprende eso que podría llamarse la guarda de los grandes muertos: el honrarlos cotidianamente y el amarlos para que nos perdonen la mano manca que tuvimos al darles la gloria".
Yo he sentido cerca de Alfonsina Storni la profunda complacencia que da el encontrar en nuestros pueblos nuevos una criatura completa, digna por esto de una raza vieja. Pero otra cosa, además: una mujer que se ha peleado con la fealdad de la Vida y que tiene el alma cordial de las que fueron ayudadas o de las que no necesitaron de ayuda.

París, marzo de 1926

АЛЬФОНСИНА СТОРНИ

Мне говорили: «Альфонсина некрасивая», так что я ожидала увидеть лицо не такое приятное, как голос, который я слышала по телефону, одно из таких, что словно наказание для тех, кто совершенен внутри. И, открыв дверь Альфонсине, я была сбита с толку и простодушно спросила: «Альфонсина?» — «Да, Альфонсина», и она улыбнулась замечательной сердечной улыбкой.
У нее необыкновенная голова, не из-за чего-то неприятного в чертах лица, но из-за целиком серебристых волос, обрамляющих лицо двадцатипятилетней девушки. Волосы самые прекрасные, что я когда-либо видела: они были необычны, словно лунный свет в полдень. Когда-то они были золотыми, и нежные отсветы прежнего цвета еще сохранились кое-где в их белых завитках. Спокойные глаза, изящный французский нос и румяный цвет лица придают облику Альфонсины что-то детское, что оттеняет мудрый разговор зрелой женщины. Она маленького роста, очень подвижная, и ее телодвижения и вообще поведение пронизаны прожилками (подойдет такое выражение) ума. Она не повторяется, и за весь день, что мы провели вместе, не исчезло очарование, которое я испытала в первое мгновение.
Вот такая наша Альфонсина. В ее облике мало нашего, так сказать, очень мало американского. Я всегда испытывала интерес к родословным, и поэтому начала что-то отмечать для себя в уме… Альфонсина удивила меня, сказав, что она родилась в Швейцарии, в итальянской Швейцарии. Упомянув об этом, она рассказала мне о своем решении выбрать Аргентину как свою страну ради образования. Она подробнее объяснила мне свой «буэнос-айрессизм», поскольку в ней не было ничего креольского аргентинской провинции. Она новая американка, так сказать, кровь Европы, воспитанная под нашим солнцем, c благородным взглядом любующаяся щедротами пампы; американка будущего, изящная теннисистка, без какой-либо тяжести в теле, которая присуща дородной креолке, она яркая индивидуальность, и, как перед ее матерью предстало Средиземное море, так перед ней предстал Атлантический океан, отразившись в выражении ее глаз.
Мы провели вместе семь дней. Признаюсь, что я немного боялась нашей встречи, хотя и желала увидеться, потому что я всегда хочу узнать все самое лучшее в мире. Письма мало сделали, чтобы сблизить нас. В отличие от американских женщин, украшающих себя литературными письмами, Альфонсине свойственно своенравное желание сбивать с толку своих корреспондентов. Возможно, это является защитой от того бедствия, которым стала переписка литераторов. Моя Альфонсина из писем была эгоистичной, шутливой и порой умышленно банальной. Был и ясный страх, помимо невыразимого, в моей боязни нашей встречи: у меня были личные причины; я далека от того, чтобы быть щедрым созданием, что, подобно хорошей земле, обладает самыми разнообразными вещами и может всем угодить. По своему характеру словно хозяйка придорожного трактира, я боялась, что моя кукурузная мука и обычное молоко могут не понравиться гостье.
Мое волнение длилось недолго. Я не говорила о предметах, не интересовавших Альфонсину, а она не упоминала о том, что было бы чуждым мне. Я встречала очень мало женщин, столь разумных в общении: я никогда не уставала от ее манер, и у меня ни разу не возникало желание уйти и спрятаться. Она более открыта, чем Хуана, которая, имея в роду настоящих басков, умеет защищаться.
Вся радость ее дружбы в ее уме. Она мало проявляет свои эмоции. И это оказывается преимуществом; поскольку в американских землях пылкое проявление чувств заканчивается тем, что надоедает так же, как изобильный пейзаж. Глубокая, когда она этого хочет, без трансцендентализма; глубокая, потому что страдала и умеет переносить, как немногие женщины, раны, полученные в жизни. Счастливая, но не этой радостью людей, чрезмерных во всем, подобной раскрашенному ковру, но радостью изящной, сотворенной игрой. Она очень внимательна к тем, кто хорошо к ней относится; это внимание разума, но в нем — проявление живого чувства расположения. Образованная как немногие в этой жизни, она может дать уместный комментарий самым разнообразным вещам; по жизни она женщина большого города, соприкасающаяся со всем и все пропускающая через себя. Альфонсина из тех, кто воспринимает через разум столько же, сколько через чувства, — черта очень латинская.
В ней есть простота, и, повторюсь, изящная простота; в эти дни много грубых людей было вокруг нас, и их грубость так ужасна на фоне ее драгоценной простоты. В ней полностью отсутствуют неискренность и педантизм. И ей свойственно чувство собственного достоинства, которое никогда не перейдет в хвастовство, чувство собственного достоинства того, кто понимает свои силы в этой полной тягот жизни и того, кто находится в гармонии с собой. Улыбаясь, что было характерно для нее, она сказала мне: «Альфонсина — значит быть готовой ко всему».
Вот что можно сказать о поэтессе, которую среди аргентинских поэтов можно поставить после Лугонеса. Зарубежные критики, которые не пишут рецензии, чтобы причинить боль или получить ответные комплименты, осыпают ее похвалами. По силе дарования она рядом с Хуаной (которой мы все восхищаемся) благодаря ее богатой, эмоционально всеобъемлющей поэзии, разнообразной в своей человечности, в своей милосердной, жестокой, страдающей и игривой человечности. Она давно получила признание.
Я испытала мгновение наибольшего взаимопонимания с Альфонсиной, когда она стала говорить о Дельмире Агустини, которой мы обе восхищаемся. «Она, — сказала мне Альфонсина, — лучшая среди нас, и мы никогда не должны ее забывать». Для меня было счастьем услышать это: это редкое качество в Америке — по-настоящему оценивать живых и продолжать оказывать почтение мертвым. «Да, Альфонсина, — ответила я. — Она была и остается лучшей, безусловно лучшей. И если мы забудем ее, то это из-за того, что человеческий род до сих пор не понимает того, в чем должно заключаться почитание великих: в том, чтобы славить их ежедневно и любить их, чтобы они могли простить те несовершенные способы, которыми мы их славим».
Я чувствовала рядом с Альфонсиной огромное удовольствие, которое испытываешь, когда среди живущих встречаешь совершенное создание, равное в достоинстве с великими прошлого. И еще вот почему: она женщина, которая сразилась с тяготами жизни и которая обладает радушной душой тех женщин, которые получили помощь, или тех женщин, которые никогда не нуждались в помощи.

Перевод с испанского: Павел Алешин