28 марта (по новому стилю) 1868 года в Нижнем Новгороде родился Алексей Максимович Пешков, известный под псевдонимом Максим Горький ― Maxim Gorky

IX.

Прославим женщину — Мать, неиссякаемый источник всё побеждающей жизни!
Здесь пойдет речь о железном Тимур-ленге, хромом барсе, о Сахиб-и-Кирани — счастливом завоевателе, о Тамерлане, как назвали его неверные, о человеке, который хотел разрушить весь мир.
Пятьдесят лет ходил он по земле, железная стопа его давила города и государства, как нога слона муравейники, красные реки крови текли от его путей во все стороны; он строил высокие башни из костей побежденных народов; он разрушал жизнь, споря в силе своей со Смертью, он мстил ей за то, что она взяла сына его Джигангира; страшный человек — он хотел отнять у нее все жертвы — да издохнет она с голода и тоски!
С того дня, как умер сын его Джигангир и народ Самарканда встретил победителя злых джеттов одетый в черное и голубое, посыпав головы свои пылью и пеплом, с того дня и до часа встречи со Смертью в Отраре, где она поборола его, — тридцать лет Тимур ни разу не улыбнулся — так жил он, сомкнув губы, ни пред кем не склоняя головы, и сердце его было закрыто для сострадания тридцать лет!
Прославим в мире женщину — Мать, единую силу, пред которой покорно склоняется Смерть! Здесь будет сказана правда о Матери, о том, как преклонился пред нею слуга и раб Смерти, железный Тамерлан, кровавый бич земли.
Вот как это было: пировал Тимур-бек в прекрасной долине Канигула, покрытой облаками роз и жасмина, в долине, которую поэты Самарканда назвали «Любовь цветов» и откуда видны голубые минареты великого города, голубые купола мечетей.
Пятнадцать тысяч круглых палаток раскинуто в долине широким веером, все они — как тюльпаны, и над каждой — сотни шелковых флагов трепещут, как живые цветы.
А в средине их — палатка Гуругана-Тимура — как царица среди своих подруг. Она о четырех углах, сто шагов по сторонам, три копья в высоту, ее средина — на двенадцати золотых колоннах в толщину человека, на вершине ее голубой купол, вся она из черных, желтых, голубых полос шелка, пятьсот красных шнуров прикрепили ее к земле, чтобы она не поднялась в небо, четыре серебряных орла по углам ее, а под куполом, в середине палатки, на возвышении, — пятый, сам непобедимый Тимур-Гуруган, царь царей.
На нем широкая одежда из шелка небесного цвета, ее осыпают зерна жемчуга — не больше пяти тысяч крупных зерен, да! На его страшной седой голове белая шапка с рубином на острой верхушке, и качается, качается — сверкает этот кровавый глаз, озирая мир.
Лицо Хромого, как широкий нож, покрытый ржавчиной от крови, в которую он погружался тысячи раз; его глаза узки, но они видят всё, и блеск их подобен холодному блеску царамута, любимого камня арабов, который неверные зовут изумрудом и который убивает падучую болезнь. А в ушах царя — серьги из рубинов Цейлона, из камней цвета губ красивой девушки.
На земле, на коврах, каких больше нет, — триста золотых кувшинов с вином и всё, что надо для пира царей, сзади Тимура сидят музыканты, рядом с ним — никого, у ног его — его кровные, цари и князья, и начальники войск, а ближе всех к нему — пьяный Кермани-поэт, тот, который однажды, на вопрос разрушителя мира:
— Кермани! Сколько б ты дал за меня, если б меня продавали? — ответил сеятелю смерти и ужаса:
— Двадцать пять аскеров.
— Но это цена только моего пояса! — вскричал удивленный Тимур.
— Я ведь и думаю только о поясе, — ответил Кермани, — только о поясе, потому что сам ты не стоишь ни гроша!
Вот как говорил поэт Кермани с царем царей, человеком зла и ужаса, и да будет для нас слава поэта, друга правды, навсегда выше славы Тимура.
Прославим поэтов, у которых один бог — красиво сказанное, бесстрашное слово правды, вот кто бог для них — навсегда!
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний о битвах и победах, в шуме музыки и народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя думать, что в их телах нет костей, состязаясь в ловкости убивать, фехтовали воины и шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зеленый цвета, сделав этим одних — ужасными и смешными — других, — в этот час радости людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости славой его, от усталости побед, и вина, и кумыса, — в этот безумный час, вдруг, сквозь шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета-султана долетел крик женщины, гордый крик орлицы, звук, знакомый и родственный его оскорбленной душе, — оскорбленной Смертью и потому жестокой к людям и жизни.
Он приказал узнать, кто там кричит голосом без радости, и ему сказали, что явилась какая-то женщина, она вся в пыли и лохмотьях, она кажется безумной, говорит по-арабски и требует — она требует! — видеть его, повелителя трех стран света.
— Приведите ее! — сказал царь.
И вот пред ним женщина — босая, в лоскутках выцветших на солнце одежд, черные волосы ее были распущены, чтобы прикрыть голую грудь, лицо ее, как бронза, а глаза повелительны, и темная рука, протянутая Хромому, не дрожала.
— Это ты победил султана Баязета? — спросила она.
— Да, я. Я победил многих и его и еще не устал от побед. А что ты скажешь о себе, женщина?
— Слушай! — сказала она. — Что бы ты ни сделал, ты — только человек, а я — Мать! Ты служишь смерти, я — жизни. Ты виноват предо мной, и вот я пришла требовать, чтоб ты искупил свою вину, — мне говорили, что девиз твой «Сила — в справедливости», — я не верю этому, но ты должен быть справедлив ко мне, потому что я — Мать!
Царь был достаточно мудр для того, чтобы почувствовать за дерзостью слов силу их, — он сказал:
— Сядь и говори, я хочу слушать тебя!
Она села — как нашла удобным — в тесный круг царей, на ковер, и вот что рассказала она:
— Я — из-под Салерно, это далеко, в Италии, ты не знаешь где! Мой отец — рыбак, мой муж — тоже, он был красив, как счастливый человек, — это я поила его счастьем! И еще был у меня сын — самый прекрасный мальчик на земле...
— Как мой Джигангир, — тихо сказал старый воин.
— Самый красивый и умный мальчик — это мой сын! Ему было шесть лет уже, когда к нам на берег явились сарацины-пираты, они убили отца моего, мужа и еще многих, а мальчика похитили, и вот четыре года, как я его ищу на земле. Теперь он у тебя, я это знаю, потому что воины Баязета схватили пиратов, а ты — победил Баязета и отнял у него всё, ты должен знать, где мой сын, должен отдать мне его!
Все засмеялись, и сказали тогда цари — они всегда считают себя мудрыми!
— Она — безумна! — сказали цари и друзья Тимура, князья и военачальники его, и все смеялись.
Только Кермани смотрел на женщину серьезно, и с великим удивлением Тамерлан.
— Она безумна как Мать! — тихо молвил пьяный поэт Кермани; а царь — враг мира — сказал:
— Женщина! Как же ты пришла из этой страны, неведомой мне, через моря, реки и горы, через леса? Почему звери и люди — которые часто злее злейших зверей — не тронули тебя, ведь ты шла, даже не имея оружия, единственного друга беззащитных, который не изменяет им, доколе у них есть сила в руках? Мне надо знать всё это, чтобы поверить тебе и чтобы удивление пред тобою не мешало мне понять тебя!
Восславим женщину — Мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью вскормлен весь мир! Всё прекрасное в человеке — от лучей солнца и от молока Матери, — вот что насыщает нас любовью к жизни!
Сказала она Тимур-ленгу:
— Море я встретила только одно, на нем было много островов и рыбацких лодок, а ведь если ищешь любимое — дует попутный ветер. Реки легко переплыть тому, кто рожден и вырос на берегу моря. Горы? — я не заметила гор.
Пьяный Кермани весело сказал:
— Гора становится долиной, когда любишь!
— Были леса по дороге, да, это — было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки, с головой, опущенной к земле, и дважды смотрели на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет сердце, я говорила с ними, как с тобой, они верили, что я — Мать, и уходили, вздыхая, — им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что звери тоже любят детей и умеют бороться за жизнь и свободу их не хуже, чем люди?
— Так, женщина! — сказал Тимур. — И часто — я знаю — они любят сильнее, борются упорнее, чем люди!
— Люди, — продолжала она, как дитя, ибо каждая Мать — сто раз дитя в душе своей, — люди — это всегда дети своих матерей, — сказала она, — ведь у каждого есть Мать, каждый чей-то сын, даже и тебя, старик, ты знаешь это, — родила женщина, ты можешь отказаться от бога, но от этого не откажешься и ты, старик!
— Так, женщина! — воскликнул Кермани, бесстрашный поэт. — Так, — от сборища быков — телят не будет, без солнца не цветут цветы, без любви нет счастья, без женщины нет любви, без Матери — нет ни поэта, ни героя!
И сказала женщина:
— Отдай мне моего ребенка, потому что я — Мать и люблю его!
Поклонимся женщине — она родила Моисея, Магомета и великого пророка Иисуса, который был умерщвлен злыми, но — как сказал Шерифэддин — он еще воскреснет и придет судить живых и мертвых, в Дамаске это будет, в Дамаске!
Поклонимся Той, которая неутомимо родит нам великих! Аристотель сын Ее, и Фирдуси, и сладкий, как мед, Саади, и Омар Хайям, подобный вину, смешанному с ядом, Искандер и слепой Гомер — это всё Ее дети, все они пили Ее молоко, и каждого Она ввела в мир за руку, когда они были ростом не выше тюльпана, — вся гордость мира — от Матерей!
И вот задумался седой разрушитель городов, хромой тигр Тимур-Гуруган, и долго молчал, а потом сказал ко всем:
— Мен тангри кули Тимур! Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Вот — жил я, уже много лет, земля стонет подо мною, и тридцать лет, как я уничтожаю жатву смерти вот этою рукой, — для того уничтожаю, чтобы отмстить ей за сына моего Джигангира, за то, что она погасила солнце сердца моего! Боролись со мною за царства и города, но — никто, никогда — за человека, и не имел человек цены в глазах моих, и не знал я — кто он и зачем на пути моем? Это я, Тимур, сказал Баязету, победив его: «О Баязет, как видно — пред богом ничто государства и люди, смотри — он отдает их во власть таких людей, каковы мы: ты — кривой, я — хром!» Так сказал я ему, когда его привели ко мне в цепях и он не мог стоять под тяжестью их, так сказал я, глядя на него в несчастии, и почувствовал жизнь горькою, как полынь, трава развалин!
— Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Вот — сидит предо мною женщина, каких тьмы, и она возбудила в душе моей чувства, неведомые мне. Говорит она мне, как равному, и она не просит, а требует. И я вижу, понял я, почему так сильна эта женщина, — она любит, и любовь помогла ей узнать, что ребенок ее — искра жизни, от которой может вспыхнуть пламя на многие века. Разве все пророки не были детьми и герои — слабыми? О, Джигангир, огонь моих очей, может быть, тебе суждено было согреть землю, засеять ее счастьем — я хорошо полил ее кровью, и она стала тучной!
Снова долго думал бич народов и сказал наконец:
— Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Триста всадников отправятся сейчас же во все концы земли моей, и пусть найдут они сына этой женщины, а она будет ждать здесь, и я буду ждать вместе с нею, тот же, кто воротится с ребенком на седле своего коня, он будет счастлив — говорит Тимур! Так, женщина?
Она откинула с лица черные волосы, улыбнулась ему и ответила, кивнув головой:
— Так, царь!
Тогда встал этот страшный старик и молча поклонился ей, а веселый поэт Кермани говорил, как дитя, с большой радостью:

Что прекрасней песен о цветах и звездах?
Всякий тотчас скажет: песни о любви!
Что прекрасней солнца в ясный полдень мая?
И влюбленный скажет: та, кого люблю!

Ах, прекрасны звезды в небе полуночи — знаю!
И прекрасно солнце в ясный полдень лета — знаю!
Очи моей милой всех цветов прекрасней — знаю!
И ее улыбка ласковее солнца — знаю!

Но еще не спета песня всех прекрасней,
Песня о начале всех начал на свете,
Песнь о сердце мира, о волшебном сердце
Той, кого мы, люди, Матерью зовем!

И сказал Тимур-ленг своему поэту:
— Так, Кермани! Не ошибся бог, избрав твои уста для того, чтоб возвещать его мудрость!
— Э! Бог сам — хороший поэт! — молвил пьяный Кермани.
А женщина улыбалась, и улыбались все цари и князья, военачальники и все другие дети, глядя на нее — Мать!

Всё это — правда; все слова здесь — истина, об этом знают наши матери, спросите их, и они скажут:
— Да, всё это вечная правда, мы — сильнее смерти, мы, которые непрерывно дарим миру мудрецов, поэтов и героев, мы, кто сеет в нем всё, чем он славен!

«Киевская мысль» №301, 31 октября 1911. Из цикла «Сказки об Италии»

Максим Горький Maxim Gorky

THE MIGHT OF MOTHERHOOD

Let us praise Woman-Mother, the inexhaustible source of all-conquering life!
Here we shall tell of the Iron Timur-Lenk, the Lame Lynx—of Sahib-Kiran, the lucky conqueror—of Tamerlane, as the Infidels have named him—of the man who sought to destroy the whole world.
For fifty years he scoured the earth, his iron heel crushing towns and states as an elephant's foot crushes ant-hills. Red rivers of blood flowed in his tracks wherever he went. He built high towers of the bones of conquered peoples; he destroyed Life, vying with the might of Death, on whom he took revenge for having robbed him of his son Jihangir. He was a terrible man, for he wanted to deprive Death of all his victims; to leave Death to die of hunger and ennui!
From the day on which his son Jihangir died and the people of Samarcand, clothed in black and light blue, their heads covered with dust and ashes, met the conqueror of the cruel Getes, from that day until the hour when Death met him in Otrar, and overcame him—for thirty years Timur did not smile. He lived with lips compressed, bowing his head to no one, and his heart was closed to compassion for thirty years.
Let us praise Woman-Mother, the only power to which Death humbly submits. Here we shall tell the true tale of a mother, how Iron Tamerlane, the servant and slave of Death, and the bloody scourge of the earth, bowed down before her.
This is how it came to pass. Timur-Bek was feasting in the beautiful valley of Canigula which is covered with clouds of roses and jasmine, in the valley called "Love of Flowers" by the poets of Samarcand, from which one can see the light blue minarets of the great town, and the blue cupolas of the mosques.
Fifteen hundred round tents were spread out fan-wise in the valley, looking like so many tulips. Above them hundreds of silk flags were gently swaying, like living flowers.
In their midst, like a queen among her subjects, was the tent of Gurgan-Timur. The tent had four sides, each measuring one hundred paces, three spears' length in height; its roof rested on twelve golden columns as thick as the body of a man. The tent was made of silk, striped in black, yellow and light blue; five hundred red cords fastened it to the ground. There was a silver eagle at each of the four corners, and under the blue cupola, on a dais in the middle of the tent, was seated a fifth eagle—the all-conquering Timur-Gurgan himself, the King of Kings.
He wore a loose robe of light blue silk covered with no fewer than five thousand large pearls. On his grey head, which was terrible to look upon, was a white cap with a ruby on the sharp point. The ruby swayed backwards and forwards; it glistened like a fiery eye surveying the world.
The face of the Lame One was like a broad knife covered with rust from the blood into which it had been plunged thousands of times. His eyes were narrow and small but they saw everything; their gleam resembled the cold gleam of "Tsaramut," the favourite stone of the Arabs, which the infidels call emerald, and by means of which epilepsy can be cured.
The king wore earrings of rubies from Ceylon which resembled in colour a pretty girl's lips.
On the ground, on carpets that could not be matched, were three hundred golden pitchers of wine and everything needed for the royal banquet. Behind Timur stood the musicians; at his feet were his kindred: kings and princes and the commanders of his troops; by his side was no one. Nearest of all to him was the tipsy poet Kermani, he who once to the question of the destroyer of the world, "Kermani, how much would you give for me if I were to be sold?" replied to the sower of death and terror:
"Twenty-five askers."
"But that is the value of my belt alone!" exclaimed Timur, surprised.
"I was only thinking of the belt," replied Kermani, "only of the belt; because you yourself are not worth a farthing!"
Thus spake the poet Kermani to the King of Kings, to the man of evil and terror. Let us therefore value the fame of the poet, the friend of truth, always higher than the fame of Timur. Let us praise poets who have only one God—the beautifully spoken, fearless word of truth—that which is their god for ever!
It was an hour of mirth, carousal and proud reminiscences of battles and victories. Amid the sounds of music and popular games, warriors were fencing before the tent of the king, and endeavouring to show their prowess in killing. A number of motley-coloured clowns were tumbling about, strong men were wrestling, acrobats were performing as though they had no bones in their bodies. A performance of elephants was also in progress; they were painted red and green, which made some of them look ludicrous, others terrible. At this hour of joy, when Timur's men were intoxicated with fear before him, with pride in his fame, with the fatigue of battles, with wine and koumiss—at this mad hour, suddenly through the noise, like lightning through a cloud, the cry of a woman reached the ears of the conqueror of the Sultan Bayazet, the cry of a proud eagle, a sound familiar and attuned to his afflicted soul—afflicted by Death, and therefore so cruel to mankind and to life.
He gave orders to inquire who had cried out in this voice devoid of joy. He was told that a woman had come, all in rags and covered with dust; she seemed crazy, and speaking Arabic demanded—she demanded—to see the master of three parts of the world.
"Lead her in!" said the king.
Before him stood a woman, barefooted, in rags faded by the sun. Her black hair hung loose, covering her naked breast, and her face was of the colour of bronze. Her eyes expressed command and her tawny hand did not shake as she pointed it at the "Lame One."
"Are you he that defeated Sultan Bayazet?" she asked.
"Yes, I am he. I have conquered many and am not yet tired of victories. What have you to tell me about yourself, woman?"
"Listen," she said. "Whatever you may have done, you are only a man, but I am a mother. You serve Death—I serve Life. You are guilty before me and I am come to demand that you atone for your guilt. They tell me that your watchword is 'Justice is Power.' I do not believe it, but you must be just to me because I am a mother."
The king was wise enough to overlook the insult and felt the force of the words behind it. He said:
"Sit down and speak. I will listen to you."
She settled herself comfortably on a carpet in the narrow circle of kings and related as follows:—
"I have come from near Salerno. It is in far-off Italy—you would not know it. My father was a fisherman, my husband also; he was as handsome as he was happy. It was I who made him happy. I also had a son who was the finest boy in the world——"
"Like my Jihangir," said the old warrior quietly.
"My son was the finest and cleverest boy. He was six years old when Saracen pirates came to our shore. They killed my father and my husband, and many others. They kidnapped my son and for four years I have searched for him all over the earth. He must be with you now; I know it, because Bayazet's warriors captured the pirates; you defeated Bayazet and took away all he had; therefore you must know where my son is, you must give him back to me!"
"She is insane," said the kings and friends of Timur, his princes and marshals; and they all laughed, for kings always account themselves wise.
But Kermani looked seriously at the woman, and Tamerlane seemed greatly astonished.
"She is as insane as a mother," quietly said the poet Kermani; but the king—the enemy of the world—replied:
"Woman, how came you from that unknown country, across the seas, across rivers and mountains, through the forests? How is it that wild beasts, and men, who are often more ferocious than the wildest of beasts, did not harm you? You came even without a weapon, the only friend of the defenceless that does not betray them as long as they have strength in their arms. I must know it all in order that I may believe you and in order that my astonishment may not prevent me from understanding you."
Let us praise Woman-Mother, whose love knows no bounds, by whose breast the whole world has been nourished. Everything that is beautiful in man comes from the rays of the sun and from mother's milk; these are the sources of our love of life.
The woman replied to Timur-Lenk:
"I came across one sea only, a sea with many islands, where I found fishermen's boats. When one is seeking what one loves the wind is always favourable. For one who has been born and bred by the seashore it is easy to swim across rivers. Mountains? I saw no mountains."
"A mountain becomes a valley when one loves!" interjected smilingly the poet Kermani.
"True, there were forests on the way. There were wild boars, bears, lynxes and terrible-looking bulls that lowered their heads threateningly; twice lynxes stared at me with eyes like yours. But every beast has a heart. I talked to them as I talk to you. They believed me that I was a mother and went away sighing. They pitied me. Know you not that beasts also love their young, and will fight for the life and freedom of those they love as valiantly as men?"
"That is true, woman," said Timur. "Very often, I know, their love is stronger and they fight harder than men."
"Men," she continued like a child, for every mother is a hundred times a child in her soul, "men are always children of their mothers, for everyone has a mother, everyone is somebody's son, even you, old man; a woman bore you. You may renounce God, but that you cannot renounce, old man."
"That is true, woman," exclaimed Kermani, the fearless poet. "You can have no calves from a herd of bulls, no flowers bloom without the sun, there is no happiness without love. There is no love without woman. There is no poet or hero without a mother."
And the woman said:
"Give me back my child, because I am a mother and I love him!"
Let us bow down before Woman—she gave birth to Moses, Mahomet, and the Great Prophet Jesus who was murdered by the wicked, but who, as Sherif-eddin said, "will rise and come to judge the living and the dead. It will happen in Damascus."
Let us bow down before her who through the centuries gives birth to great men. Aristotle was her son, and Firdousi, and honey-sweet Saadi, and Omar Khayyam that is like wine mixed with poison, Iscander and blind Homer. All these are her children, they all have drunk her milk and every one of them was led into the world by her hand—when they were no taller than a tulip. All the pride of the world is due to mothers.
And the grey destroyer of towns, the lame tiger Timur-Gurgan, grew thoughtful and for a long time was silent. Then to all present he said:
"Men Tangri Kuli, Timur (I, Timur, a servant of God) say what I must say. I have lived for many years and the earth groans under me. For thirty years, with this hand of mine, I have been destroying the harvest of Death, I have been taking revenge upon Death because Death put out the sun of my heart—robbed me of my Jihangir. Others have struggled for cities and for kingdoms, but none has so striven for a man. Men had no value in my eyes; I cared not who they were nor why they were in my way. It was I, Timur, who said to Bayazet when I had defeated him: 'O Bayazet, it seems that kingdoms are nothing before God; you see that He gives them into the hands of people like us—you who are a cripple and me who am lame!' I said this to him when he was led up to me in chains, groaning under their weight. I looked upon his misfortune and felt that love was bitter as wormwood, the weed that grows on ruins.
"A servant of God, I say what I must. A woman sits before me, her number is legion and she has awakened in my soul feelings hitherto unknown to me. As an equal she speaks to me and she does not ask, she demands. I see and understand why this woman is so powerful: she loves and love helped her to recognise that her child is the spark of life from which a flame may spring that will burn for many centuries. Have not all prophets been children, and all heroes been weak? O Jihangir, the light of my eyes, perhaps it was thy lot to warm the earth, to sow happiness on it: I have covered it well with blood and made it fertile."
Again the Scourge of Nations pondered long. At last he said:
"I, Timur, slave of God, say what I must. Let three hundred horsemen go to all the four corners of my kingdom and let them find this woman's son. She shall wait here and I will wait with her. Happy shall he be who returns with the child on his saddle. Woman, is that right?"
She tossed her black hair from her face, smiled at him and, nodding, answered:
"Quite right, O king!"
Then the terrible old man rose and bowed to her in silence, but the merry poet Kermani sang joyfully like a child:

"What is more delightful than a song of flowers and stars?
Everyone will say: a song of love.
What is more enchanting than the midday sun in May?
A lover will reply: she whom I love.
Ah, I know the stars are splendid in the sky at depth of night,
And I know the sun is gorgeous on a dazzling summer's day,
But the eyes of my beloved out-rival all the flowers,
And her smile is more entrancing than the sun in May.
But no one yet has sung the best, most charming song of all;
Tis the song of all beginnings, of the heart of all the world,
Of the magic heart of women, and the mother of us all!"

Timur-Lenk said to his poet:
"Quite right, Kermani! God did not err when He selected your lips to announce his wisdom!"
"Well, God himself is a good poet!" said the drunken Kermani.
And the woman smiled, and all the kings and princes and warriors smiled too, like children, as they looked at her—the Woman-Mother.

All this is true. What is said here is the truth, all mothers know it, ask them and they will say:
"Yes, all this is everlasting truth. We are more powerful than Death, we who ceaselessly present sages, poets and heroes to the world, we who sow in it everything that is glorious!"

Tales of Two Countries by Maxim Gorky. T. Werner Laurie, LTD, London, 1914