Патриотизм, негодяи и портрет Джонсона в этом интерьере

“Патриотизм — это последнее прибежище негодяев!” – как много мы слышим это выражение в последние годы, в особенности на русском языке. Люди, часто использующие это выражение, путают его значение и происхождение, иногда заявляют даже, что автором его является Лев Толстой, что, конечно же, неправда. В тоже время многие образованные люди, в особенности получившие свое образование на Западе или в Англии, знают автора столь нашумевшего и важного для многих выражения – Самуэль Джонсон, известный в 18 веке английский литературовед, критик и журналист (да, почти современный по стилю, хлёсткий политический журнализм был вполне в ходу в Британской Империи уже 300 лет назад) и политик. Так, по преданию, вечером, в таверне, 7 Апреля 1775, во время ужина с друзьями и Генри Бозвеллом [1](который это высказывание записал) он произнес среди прочего: "Patriotism is the last refuge of a scoundrel."[2]После того, как кто-то обнаружил эту прекрасную фразу в книге Бозвелла, она поплыла по своему собственному маршруту оторвавшись от 70-х годов и английской политики того времени и контекста.

Необходимо все же дать здесь вкратце происхождение столь необычного человека, чьи высказывания помогают нам формулировать, спустя 300 лет, политические понятия и давать другим людям соответствующие восторженные оценки, кому в действительности мы должны быть обязаны за все это. Далее также придется рассмотреть, почему Самуэль Джоносон все это сказал и о чем, собственно, эта фраза.

Жизнь Самуэля Джонсона до 70-х годов 18 века.

С. Джонсон родился в буржуазной английской семье успешного книготорговца в 1709 году. По тем временам его происхождение свидетельствовало о небольшом и постоянном достатке, хотя и ограниченном, семье из образованных людей. Книготорговля была сложной, прибыльной и весьма требовательной, в том числе финансово, профессией. Его мать родила в 40 лет, что в то время считалось весьма необычным и почти невозможным, вызвало много осложнений со здоровьем мальчика и хлопоты с самим рождением. Причем, одно из многих его заболеваний, наружный бактериальный лимфаденит (его называли scrofula) даже попытались вылечить ‘королевским прикосновением’.[3]Так, видимо, с каким-то невероятными ухищрениями (у семьи не было ни дворянства, ни позиций при дворе), его смогли каким-то образом преподнести королеве Анне, и та попробовала к нему прикоснуться, чтобы излечить. Однако, вопреки известным предубеждениям, прикосновение королевы не помогло; пришлось удалять воспаления хирургическим путем, поскольку другого лечения тогда не знали. Кроме этого, по описаниями поведения Джонсона и его заболеваний после смерти, современные доктора пришли к выводу, что известный критик был болен синдромом Туретта, со всеми его прелестями, в том числе руганью, конвульсиями, порывистостью, конфликтностью и агрессивностью характера.

Биографы считают, что рождение младшего брата в 1712 году (матери должно было быть уже 44 года!) разорило семью и привело ее к бедности. Хотя, можно, предположить, что за право попасть под руку королевы Анны отцу Джонсона пришлось раскошелиться и влезть в долги. Джонсон проявил себя одаренным ребенком с детства. Судя по его обучению в школах и проживанию вдали от семьи, у родственников и друзей родителей на пансионе, ему пытались дать как можно лучшее образование. Его вообще считали человеком, крайне одаренным с детства, обладающим феноменальной памятью. Однако, финансово его семья не была состоятельна, и вскоре он вынужден был вернуться домой. В какой-то момент ему пришлось даже помогать отцу в лавке, пересшивать книги и тд. Однако, он смог как-то поступить в Пенброк, Оксфорд и проучиться там 13 месяцев, но вынужден был опять покинуть университет из-за отсутствия средств. Собственно, доктораты, которые он получил гораздо позже, даже выданный тем же Оксфордом (причем ранее, 10 лет до этого Оксфорд отказывал даже в почетном звании, по самостоятельной просьбе влиятельных друзей, пытавшихся ему помочь) и другой, от Тринити Колледжа в Дублине, были выданы ему потом за заслуги, можно сказать по выслуге (хотя и по образованности и по уровню вклада в английскую культуру и литературу он мог бы их получить и раньше), спустя почти 25 лет после обучения.

В 1731, когда умер отец, не оставив почти ничего в наследство, Самуэлю было 22 года. Вся юная жизнь Джонсона далее была поиском себе пропитания, попыткой хоть где-то заработать. Он без устали пытался устроиться в школу преподавать и ни раз был отвергнут, как не имеющий диплома и производящий своим лицевым тиком неприятное впечатление на учащихся. Даже, когда один раз ему это удалось, он проработал почти год, пережив постоянное небрежное обращение к себе, как к слуге (опять отсутствие диплома!) и был выгнан поссорившись с директором школы. Параллельно он занимался переводческой поденщиной по заказу издателей, если можно так выразиться, переводя с латинского на английский поэзию (Полициано и Петрарку), а также иезуитских писателей-путешественников. Он свел знакомство с публицистом и издателем Томасом Вореном, начавшим выпускать газету Бирмингемские новости, где принял деятельное участие.

В 1735 году, будучи 25 лет от роду он сочетался браком с 45-летней матерью 3-х детей, Элизабет Портер, женой его друга Гарри Портера, умершего годом ранее. Свадьба вызвала немало кривотолков и привела к тому, что семья Портеров ее не признала, а старший сын Гарри Портера разорвал все связи с матерью. Современные биографы видели в поступке Джонсона довольно осмысленный подтекст, с точки зрения корысти, хотя и подчеркивали, что Элизабет была инициатором этого союза. Джонсон, несомненно, пережил тяжелое испытание бедностью. Родство супруги с другом, а также ее состояние, могли быть побудительным мотивом. Но нельзя отрицать и возможность того, что он мог хотеть помочь жене друга, которая в противном случае вынуждена была попасть под унизительное финансовое и управленческое опекунство других старших Портеров в семье, в виду известной “правовой слабости” женщин в то время. Надо отметить, что в совместной жизни Элизабет пыталась помочь Джонсону, даже открыла за счет собственных средств школу, где он мог преподавать, после того как ему стали отказывать везде, где он опять подавал на должность. Но собственная школа тоже провалилась, потратив большую часть сбережений Элизабет. Джонсон перевёз жену в Лондон, где все больше стал погружаться в новые переводы с латинского, публицистику, пытаясь заработать на том, что мог. Несмотря на очевидные литературные и интеллектуальные достижения в этот период, финансово он был полностью несостоятелен. В какой-то момент его жена уехала из Лондона в провинцию, как для экономии средств, так и для поправки здоровья, но умерла. Финансово несостоятельный Джонсон не смог даже присутствовать на похоронах. В своих дневниках Джонсон до конца жизни не простил себе того, что довел жену до финансового краха и жизни в нужде. Хотя также известно, что, будучи сконцентрирован на работе над словарем, был вынужден уехать от жены к печатнику, поскольку болезнь жены отвлекала его от завершения труда. Сложно сказать, насколько тут был играла роль безответственность, скорее им двигало желание побыстрее закончить работу и получить деньги. Его финансовое положение тогда было настолько плохим, что ему постоянно не хватало на покрытие преходящих из года в год долгов, что происходило практически без изменений большую часть его жизни. Спустя несколько лет после смерти жены он даже попал в долговую тюрьму, откуда был спасен чудом и милостью своего издателя Самуэля Ричардсона, с которым после этого весьма сдружился.

Параллельно в Лондоне произошло два события, которые весьма повлияли на дальнейший жизненный успех Джонсона, как литератора. Первое событие — это создание Словаря английского языка, который он обязался в 1746 году сделать за три года, хотя, по факту, смог завершить работу за 8 лет. Словари такого рода были и раньше, но новый словарь собирался составить один человек, а не коллектив, как у французских энциклопедистов и не за 40 лет. Кроме этого, в качестве пояснения к словам, Джонсон впервые применил упоминание слов на литературном примере у Милтона, Шекспира и пр. По сути, несмотря на все обвинения он создал полный словарь слов языка 18 века, в том виде, в каком он тогда использовался. К сожалению, работа на словарем отвлекала его внимание от здоровья жены и не принесла дохода за пределами полученного крупного аванса, потраченного на долги, наем помощников, покупку литературы. Словом, Словарь не сделал Джонсона хоть сколько состоятельным, хотя и способствовал в последствии, решению Оксфорда вручить ему почетный докторат. Второе событие — это издание собственного, как мы говорим, общественно-политического литературного журнала The Rambler, с 1750 по 1752 год. Журнал сразу же завоевал популярность. Во многом его спех был связан с умелым пониманием времени, то есть последствий буржуазной революции в Англии, колониальной и промышленной экономики и ее развития. Так, основными потребителями журнала были образованные и богатые люди среднего сословия, которые постепенно входили в нобилитет через брак, государственные заслуги на службе и прочее. В чем-то Джонсон мог ориентироваться на более ранний успех журналов The Spectator(1709-1711, 1714), The Tatler(1709). Забавно, что после Очевидца, Болтуна, на публику вышел Бродяга. Хотя эти журналы, конечно, были более примитивными по своей идеологии, ориентируясь на более ранние формы досуга в среде состоятельного среднего класса, что не делало их менее литературно-центричными, если можно так сказать. Оба предшествующих журнала использовали непритязательный современный английский язык, понятный многим образованным людям, в этом был их залог успеха и ограничение одновременно, а также издание их в весьма классовом и имущественное разделённом обществе, где претензии разнообразных представителей высшего класса находились за пределами такой прессы. Джонсон также, как и его предшественники, не только желал просвещать, но и зарабатывать. Однако, он не мог остаться в рамках узкого table-talk и tea-party, поэтому и язык его издания, и темы рассуждений потребовали от читателя уже сопричастности не только в понимании, образовании, мышлении и даже в некоем побудительном действии. Темы рассуждений были разными от политики, войны и мира, до налогов и даже моральных дилемм, включая в правильность изгнания бродяг из городов и положения женщин в обществе (не в современных терминах, естественно). Тем не менее, сила новой литературной прессы опять не отразилась на долгах Джонсона, и описанное выше заключение в долговую тюрьму пришлось как раз на окончание издания журнала.

В добавок Джонсон сотрудничал и в других журналах (например, The Literary Magazine, or Universal Review) и переиздал Шекспира. Причем, он первый указал на проблему аутентичности уже напечатанных Шекспировских пьес, которые издавались то по воспоминаниям и записям участников постановок, то по неким обратным переводам из иностранных языков. Сначала Джонсон оценил проблему в 1756 году в критическом труде Proposals for Printing, by Subscription, the Dramatick Works of William Shakespeare, а позже в 1765 году (с последующими многочисленными переизданиями), а потом, после разных сложностей, напечатал совместно с Джорджем Стивенсоном с большим аппаратом разъяснений и комментариев. Это издание так всех впечатлило, что король Георг III, случайно узнав, что Джонсон собирается посетить Королевскую библиотеку, потребовал от королевского библиотекаря их познакомить. Оба остались крайне довольными свершившейся встрече[4].

В 70-е годы 18 века Джонсон стал необыкновенно популярен как политический публицист, выпуская год за годом новые памфлеты, направленные, в основном на защиту английских интересов, причем государственных. Первыми политическими выступлениями Джонсона можно считать философские выступления в The Literary Magazine, or Universal Review, в самом начале 7летней войны, в 1756 году. Он был против войны и его несогласие с ней вызвало жесткую полемику и даже временное отсутствие его публикаций.

Сразу же необходимо уточнить, что в 7-летнюю войну Великобритания вступила в состоянии полноценного финансового кризиса, на грани потери управления страной, флотом и армией и без понимания как победить в этой войне. Неожиданное и, как казалось в начале современникам, бесполезное восхождение сэра Уильяма Питта (Старшего), Вига, на самую вершину управления страны вылилось в тотальную реорганизацию всего в стране и ошеломительную победу Великобритании, превращения ее в единственную мировую империю нового времени. Именно эти плоды сделали Англию доминантой в мире до первой мировой войны. Причем, Питт не только отличался рациональностью, но и обладал некоторыми специфическими добродетелями, которые у других современных ему парламентских и государственных деятелей начисто отсутствовали. Правда, рывок в 7-тней войне стоил дорого, и английская фискальная политика, предвосхитившая позже американскую революцию, была результатом астрономических долгов, приведших Англию и Питта к победе.

Однако, при всем своем государственном опыте и мышлении Питт, тем не менее, занимал определённую республиканскую позицию до и во время американской революции, в которой несомненно было больше рациональности, чем в эмоциональных памфлетах Джонсона, написанных, кажется, под влиянием синдрома Туретта. Риторически и литературно господин Джонсон был прекрасен, а, вот, политическая логика, логика буржуазная, меркантильная, если угодно, ему почем-то свойственна не была. Возможно, что моральные инвективы Джонсона были справедливы в частностях, но в целом, патриотизм его был определенно интуитивен и больше связан с его положением на момент публикации его рассуждений, нежели на рациональности и философии. Скажем, что его мнение 1756 года относительно 7-летней войны, как некоего принципа, было более философским и обоснованным, чем отказ в праве на свободу американцев по причине рабовладения у них, о чем будет речь ниже. Т. е. антивоенное мнение было более свободным от какого-то влияния и достойным добродетельного образованного человека, каким несомненно Джонсон сам себя представлял с моральной точки зрения.

Scoundrel

Возвращаясь к сказанному Джонсоном вечером 7 Апреля, он не первый раз употреблял слово scoundrel.Так, по записанному Бозвеллом в его книге Гибриды[5], 25 Августа 1773 (а Босвелл, по его словам, записывал за Джонсоном все сказанное крайне подробно) литератор, в частности, сказал: 'There is generally a scoundrelism about a low man.' Невозможно отрицать справедливость такого наблюдения, оно определённо связано с опытом собственным, с проживанием собственной нужды.

Тем же образом он характеризовал и Римскую католическую церковь, в тот же день, в тех же Гибридах:’ ....We, who thought that we should not be saved if we were Roman Catholicks, had the merit of maintaining our religion, at the experience of submitting ourselves to the government of King William[1008], [6](for it could not be done otherwise,)—to the government of one of the most worthless scoundrels that ever existed…”. Корыстность и бесчестность, помноженная на банальность. Поэтому, низкие люди, имеют своим свойством это негодяйство, как неотъемлемую черту. В принципе, именно произвольность решений личности, arbitrary motives of decisions, продиктованная, скорее непременными личными корыстными интересами под видами чего-то более общественного или светлого, то есть, по сути, отсутствие ценностей, представлялось Джонсону достойным наименования кого-то негодяем.

Или, например, в отношении пересечения личного, корыстного и политического - “We walked with Dr. Adams into the master's garden, and into the common room. JOHNSON, (after a reverie of meditation,) 'Ay! Here I used to play at draughts[7]with Phil. Jones[1301] [8]and Fludyer[9]. Jones loved beer and did not get very forward in the church. Fludyer turned out a scoundrel, a Whig, and said he was ashamed of having been bred at Oxford. He had a living at Putney, and got under the eye of some retainers to the court at that time, and so became a violent Whig: but he had been a scoundrel all along to be sure.' BOSWELL. 'Was he a scoundrel, Sir, in any other way than that of being a political scoundrel? Did he cheat at draughts?' JOHNSON. 'Sir, we never played for money.'” То есть, простой алкоголик тут дан в качестве риторического примера объективной простоты и честности – пьет и поэтому не ходит к причастию. В отличие, от Флудьера, ставшего Вигом-патриотом, стыдящегося своего происхождения и поменявшего свои убеждения по причине близости к двору и его важным сановникам. Шутка Бозвелла была парирована Джонсоном, который, на самом деле, намекает на корысть, как движущую силу поступков Флудьера.

Причем, вина Флудьера, очевидно, в денежных его интересах (с ним не удалось на деньги в шашки поиграть, так и чувствуется – Слава Богу! ), а осуждаемое стремление к карьере — это осуждение Джонсоном в первую очередь материального. При этом мы знаем, что Флудьер был богат и до знакомства с Джонсоном и, несмотря на происхождение, был гораздо ближе к аристократии и власти, чем сын мелкого книготорговца, слабый здоровьем и резкий на слово литератор без диплома и гроша. Мы не можем отрицать и пристального внимания великого критика к частному благосостоянию и его истокам, что для Флудьера, при всем образовании и происхождении, было просто стилем жизни его семьи, да и вообще любой могущественной и богатой английской семьи того времени. Хотя, конечно, нельзя отрицать теперь уже известное, что польза для common good со стороны участия Флудьера в парламенте и государственной политике в североамериканских колониях, в роли казначея колониальных войск, скорее была никчемной, даже отрицательной и никаких талантов в Парламенте, кроме корысти, не проявила. Так, например, писали, что он один из немногих парламентариев, который за более чем 10-летнее присутствие в Парламенте ни разу не выступил какому-либо вопросу. К этому можно также добавить и покупку им мест в законодательном органе, что, правда, было вполне обычной и распространённой практикой для того времени и редко считалось предосудительным.

Вечер в таверне, патриотизм и один политик

Как пишет Бозвелл, вечером в некой таверне, клуб Джонсона собрался на беседу. Обсуждали многое, кром этого зашел разговор о патриотизме. Бозвелл пишет об этом так: “Patriotism having become one of our topicks, Johnson suddenly uttered, in a strong determined tone, an apophthegm[10], at which many will start: 'Patriotism is the last refuge of a scoundrel[1035].[11]' But let it be considered, that he did not mean a real and generous love of our country, but that pretended patriotism which so many, in all ages and countries, have made a cloak for self-interest. I maintain, that certainly all patriots were not scoundrels. Being urged, (not by Johnson) to name one exception, I mentioned an eminent person[1036], [12]whom we all greatly admired. JOHNSON. 'Sir, I do not say that he is not honest; but we have no reason to conclude from his political conduct that he is honest. Were he to accept of a place from this ministry, he would lose that character of firmness which he has, and might be turned out of his place in a year. This ministry is neither stable[1037], [13]nor grateful to their friends, as Sir Robert Walpole was, so that he may think it more for his interest to take his chance of his party coming in.'

То есть, характеристика высказывания, как афоризма, принадлежала самому Бозвеллу. К сожалению, мы не знаем с какой точки разговор про патриотизм привел Джонсона к этой мысли. Но мы не будем рассматривать комментарий о патриотизме самого Бозвелла, поскольку его мнение не является объектом нашего интереса. Речь же далее пошла об Эдмунде Берке[14], о нем Бозвелл задал вопрос[15], пытаясь понять, о какого рода негодяях говорит Джонсон. Берк, был бывшим членом их общего круга, которого Джонсон в прямую негодяем не назвал, но аттестовал как человека, в чьей политической честности он сомневается.

В ответе на вопрос Джонсон определённо разделяет политическую роль человека с его прочими ролями, то есть, для него Берк, как человек, честен, но как политик - нет. Философски, эта галиматья заставляет нас сомневаться в риторических способностях Джонсона, в особенности, если мы посмотрим на то, как он ранее он сравнивал пьющего человека с тверезым и занятым каким-то корыстным делом политиком. То есть, пьющий человек (в примере про шашки и негодяя Флудьера), морально осознающий свой грех, и, тем более, усиленно его переживающий от насущной необходимости совершать обязательное для христианина действие (предполагаем, что евхаристию), но вынужденный отказаться от церкви из-за чувства стыда, есть человек падший. И по Джонсону есть какое-то положительное для пьяницы противоречие между стыдящимся своего порока в пьянстве и стыдящимся своего происхождения, как порока. Они, конечно, могут быть оба эгоистами и быть одинаковыми в своем грехопадении в глазах…Джонсона, но пьяница почему-то лучше.

Что касается Берка, то он во всем был двойным агентом, если смотреть с внешней английской консервативной стороны. Он был одновременно нормандцем и ирландцем, по происхождению, и англичанином по подданству и культуре, католиком и членом англиканского, по сути, и вере, парламента в англиканской же стране, ирландцем в Лондоне. Он был Вигом, политиком и философом, одновременно. Определённо, Джонсон, будучи англиканином и сторонником традиции, мог относиться к католичеству Берка с подозрением, как к pre-requisite, и как было принято тогда в Англии. Скорее всего, нечестность политика Берка для Джонсона есть нечестность католика, который прикрывается хорошими словами, на самом деле, “продвигает” свое католичество. Кроме этого, политические оппоненты Вигов часто называли и католической партией, что не очень соответствовало истине, хотя католики, кроме Берка в ней состояли и, кажется, все же имели в ней опору. Однако, очевидно, то католики-Виги не стремились к восстановлению папства в Англии, что было не только политически чревато. Для Джонсона Берк это иностранец чужого вероисповедания, находящийся во власти благодаря какому-то неприятному курьёзу.

Чего Джонсон в Берке не видел, к нашему удивлению, это республиканца и отдельного человека в политике. Также можно прийти к и противоположному выводу, что Джонсон был монархистом. Просто негативная оценка политической деятельности Берка, есть непринятие, прежде всего, его values. Берк единственный из всего английского парламента открыто и прямо выступил против репрессивных налоговых инициатив правительства Норта в колониях, которые последовали к известному Бостонскому чаепитию. Так, он выступил в апреле 1774 года с соответствующей речью в парламенте “On American Taxation”, которую напечатали в январе 1775 года. В марте 1775 года он еще выступил с речью “Moving His Resolutions For Conciliation of the Colonies”, где он предлагал мир с американскими колониями, отказ о репрессивной политики ради сохранения не только мира, но и целостности империи, приводил аргументы о выгодности мира и сотрудничества с республиканской Америкой. Ни в первый, ни во второй раз у него ничего не получилось. Джонсон не мог не знать об этих выступлениях, поэтому его оценка Берка, как бесчестного политика, т.е. лживого патриота и негодяя, впрямую обвиняет Patriot Whigs и прочих Вигов в бесчестной политической корысти ради власти вместе с Берком. То есть, все эту явно позитивную по повестке риторику отдельных Вигов (замирение колоний, республиканская власть, ограничение тирании, то есть все, на чем стоит Великобритания со времён Кромвеля) Джонсон оценивает отрицательно, видя в ней всего лишь нечестный инструмент политики, нежели саму цель. Нам по-прежнему сложно понять каким угломером пользовался Джонсон, когда разделял честность Берка, как простого знакомого ему человека, от Берка-политика, при том, что с первым был определённо знаком лично. Тем более, что мы также видим далее довольно пресную оценку критиком возможностей Берка, как политика и предполагаемого члена правительства, который был в то время членом парламента и секретарём у лидера одной могущественной фракции Вигов, маркиза Рокингема[16], а также одним из центральных лиц оппозиции. Оценка Джонсоном заранее неудачных карьерных возможностей Берка связана с попыткой Вигов войти в правительство Норта[17](то есть, Тори), в части управления колониями, чтобы изменить политику правительства и ограничить королевскую власть, но для этого нужен был компромисс или хотя бы торжество рациональности, меркантилизма, на худой конец, в английском обществе. Не было, ни того, ни другого, кроме того, что король считал себя оскорбленным колониями лично, а оппозицию смутьянами. В плане оценки перспектив правительства Норта Джонсон был совершенно прав, но в оценке возможностей Берка и вообще Вигов войти в это правительство он, все же, не очень понимал положение вещей и практический порядок в высшей бюрократии того времени. У Берка не было шансов не то, что войти, но даже стать кем-то существенным в том правительстве при любом раскладе. Это же показала ситуация в будущем, в 1782 году, когда Рокингем сформировал правительство, но Берку досталась должность министра без портфеля, то есть он не считался членом Кабинета. С одной стороны его пост был невероятно значителен – Казначей вооруженных сил и член Privy Council, с другой же это была ‘расстрельная должность’ и источник невероятной коррупции и обогащения. Кроме этого, он по факту был назначен ответственным не за замирение колоний, как мы видим, а за их подавление. Однако, в то небольшое время, что он занимал этот пост, Берк нигде не проявил тяги к стяжательству и более того, успел ограничить расходы введённого ему ведомства и реформировать его с помощью двух важных актов. Должность казначея политик занимал всего два месяца и со смертью Рокингема правительственная карьера Берка почти закончилась, он перешел в парламентскую оппозицию, в которой пребывал до конца свое жизни. Он все же был чужим для высших английских семей составлявших английских Вигов и для английских же Тори, личные отношения и интересы, между которыми были гораздо крепче политического противостояния в парламенте, это почему-то пронзительный Джонсон никак не выразил.

Виги

Вообще, при оценке Берка Джонсоном мы сталкиваемся также с чем-то обратным сократической маевтике, где честный человек существует, но честный политик нет, поэтому можно заключить, что политик не человек. Продолжая эту мысль в духе рассуждений Джонсона, можно прийти к тому, что человек и негодяй разные особи. Но Флудьер и Берк были Вигами, а это весьма сужает объяснения сказанному Джонсоном. То есть, граница неприятия между Джонсоном и прочими негодяями в их партийной и политической принадлежности. Виги, в общих чертах, являлись парламентской республиканской фракцией, неплотной, как и их визави Тори, которые представляли правительство и короля, и поэтому были более-менее гомогенны. Конечно, переходы из партии в партию случались и были событием, случались они также и в зависимости от целесообразности и близости к рулю, а также от моральной деградации. Странно для образованного человека, каким, без сомнения, был Джонсон, сводить все поступки политиков к некой банальной корысти. Определённо, он должен был скорее обратить внимание на воззрения, нежели на отельных неудачных личностей. Кажется, что в крайнем случае он мог бы всех заклеймить, и Тори, и Вигов, как находящийся над политикой интеллектуал, или даже не допущенный в нее по имущественному цензу.

И все же, понятия патриотизма у обеих политических сил были весьма различными. Так, например, отдельная фракция партии Вигов, так называемые Radical Whigs, основывали свою идеологию на Харингтоне, Локке и Милтоне. Причем, признавая ограниченное самоуправление на местах они были крайне популярны в той же Америке еще долго до всех революционных событий и немало повлияли на формирование самосознания американских революционеров, сначала называвших себя Вигами. Что интересно, в 1833 году в уже независимой Америке создали United States Whig Party, которая потом перешла в современную республиканскую партию, и основной политической целью которой было ограничение государственной власти, ограничение ее, чтобы она не выродилась в тиранию.

Сам кризис английской государственности 1775 года (то есть, когда была сказана Джонсоном эта знаменитая фраза) был связан с правительством Тори лорда Норта решившем покарать американцев и в последствии оказавшемся в состоянии войны на четырёх континентах со своими старыми европейскими противниками, без объявления самой войны. Очевидно, что реформа парламента и предоставление неких мест американским вигам, случись оно, уменьшило бы шансы сохранения власти Тори и самого короля. Виги, однако, были весьма разобщены и являлись орудием сразу нескольких могущественных олигархических групп внутри одной условной партии, озабоченных не только ограничением монархии, но и собственной ролью в государстве и ролью своих противников. Эти олигархические партии, естественно, возглавлялись харизматичными лидерами со своей собственной повесткой (Rockingham Whigs и прочими). Их общая несовместимость играла на руку Тори и позволяла сохранять правительство довольно долго, пока долгая неуспешная война, волнения и погасшая финансовая система не вынудили почти всех членов партий выставить второй в истории Англии вотум недоверия премьер-министру в 1782 году. [18]Политическая роль Вигов росла с каждой неудачей английских войск, и с каждым нарушением либеральных республиканских сантиментов весьма монархически и авторитарно настроенным правительством. По сути, перед нами открывается стандартная современная русская дилемма патриотов-государственников и либералов-демократов-республиканцев. Одни не считают, ни средств, ни человеческих жизней, во имя сохранения некоего стауса-кво и абстрактного величия (не забывая попутно себя любимых, когда остальные горько нуждаются), другие же упорно борются за политические свободы, которые более свойственны противникам существующей государственной политики и самого государства в рамках которого они живут. При этом одни наносили непоправимый ущерб экономике и жителям своей страны, будучи увлеченными своей властью и возможностью карать, а другие создавали неконструктивный хаос и конфликт положений во имя политического доминирования. Однако, это не означало, что первые патриоты и поэтому правы, а вторые не-патриоты и неправы. Тем не менее, представляется, что при всей своей личной заинтересованности и даже корысти некоторых Вигов, их парламентские идеи были более близкими к общественному прогрессу, чем красная униформа в которую хотели бесплатно одеть всю страну Тори, не забывавшие постоянно пополнят свои персональные кошельки, бессовестно потроша карманы всех подданых короля.

Тори и Джонсон

В целом политическая система в английском парламенте не имела четкого деления на партии с партийными билетами, клятвами или каким-либо еще бумажными подтверждениями своей специфической лояльности некоему общему идеологическому колпаку. Тори, по своему происхождению всегда были партией высшей аристократии, своего рода рукой короля в парламенте. Через нее сам король или его ближний круг старались держать в узде парламент и расширять тем полномочия короны. В целом, уместна и еще одна характеристика, по которой Виги были партией крупных и богатых землевладельцев, не согласных делиться доходами от собственности с короной, а Тори представителями менее богатой, но родовитой аристократии, консервативной в способах получения доходов и связывавших их с поведением короны и функций, которые они от нее получали. Высшая буржуазия в те времена предпочитала владеть поместьями и вкладывать большие средства землю, как для сохранения, так и для преумножения, так и для получения постоянного дохода, поэтому они автоматически становились на сторону парламентского интереса в политике, приобретая поместья и контролируя введение налогов и их размеры. С учетом того, что Англия была все же монархией, патриотизм Тори был основан на noblesse oblige, т. е. на более четкой, внешне менее корыстной (в понимании Джонсона) и объяснимой платформе, чем у Вигов. Однако, королевская партия, тут это условная характеристика, также была не очень однородна, поскольку в ней особенно имела значение близость первому лицу и его расположение, но Георг III был не менее непостоянен в этом, чем его предшественники и гораздо более требователен. Кроме этого, прямая власть короля был весьма ограничена правами парламента, завоёванными в гражданской войне, которые не все Тори готовы были отменить даже ради возвращения абсолютной власти.

Как мы знаем, Джонсон имел честь быть представленным королю Георгу III во время посещения библиотеки. Видимо с этого времени начинается политическая карьера критика и поэта, в роли публициста правительственной партии. Круг, Литературный клуб Джонсона, что собирался в таверне, состоял и разных людей, но преимущественно вхожих в круги Тори. Например, известный историк Гиббон часто посещал лорда Норта, лидера Тори и премьер-министра, и также часто им лично приглашался на приемы, обеды в личной резиденции. Гиббон был настолько близок к лорду[19]Норту, что посветил ему один из томов своей великолепной The History of the Decline and Fall of the Roman Empire, книги, во многом сентиментально связанной с временем и ощущением от новой имперской эпохи Великобритании того времени.

Что тем более удивительно, финансовое положение лорда Норта почти всегда было критическим, при том, что сохранились его ведомости и письма, нельзя оценить его жизнь, как исключительно роскошную, свойственную его положению. Отдельный эпизод его финансовой биографии — это отношения с королем, которые представлялись современникам совсем по-другому чем были. Король часто погашал его долги и лорд находился не только под королевской пятой, как конфидент, лидер про-королевской партии и подданный, но и как должник самого короля. Георг III проявил удивительную прыть, чтобы привязать к себе лорда и сделать из него управляемую марионетку. Биографы также отмечают нежелание лорда Норта идти на конфликт, принимать критические решения, в том числе явно коррупционные, к его собственной выгоде. Судя по всему, он старался быть выше всего этого, а также избегал риска, острых углов, будучи приятен Гиббону и Джонсону, как человек мягкого характера. Хотя существует свидетельство, что литературный критик сказал Бозвеллу по поводу лорда Норта: ‘‘There is no Prime Minister. There is only an agent for the government in the House of Commons.’’…. ‘‘but there is no head there, as in Sir Robert Walpole’s time.’’

Скорее всего сказанное выше было результатом неудач английской политики в Америке и поражений королевских войск. Лорд Норт вынужденный вести деятельность под двойным, а то и тройным прессом и со всех сторон, обратился в какой-то момент к пропаганде, как свидетельствует Андрю Джексон О’Шонесси[20], в его биографии. Причем, результат этого сотрудничества - памфлет Джонсона, Taxation No Tyranny, был напечатан в 1775 году с явным намёком на критику более ранних речей Берка на эту тему. О’Шонесси считает, что докторат Оксфорда был получен Джонсоном три недели спустя именно за эту работу, поскольку лорд Норт был канцлером Оксфорда в то время. Если это так, то эпитет scoundrel приобретает несколько неожиданный оттенок и принадлежность. Но что, удивительно, одновременно лордом в пропагандисты был нанят никто иной как Джеймс Макферсон, выдавший написанные им шотландские поэмы за поэмы средневекового поэта Оссиана. Дело в том, что Джонсон усомнился в их подлинности и вступил ранее в конфликт с Макферсоном. Последний, по свидетельству Бозвелла, угрожал в письмах критику за это физической расправой.

Политические памфлеты

В 1770 году Джонсон решил приложить еще одного негодяя и им оказался Джон Вилкс. [21]Памфлет, написанный Джонсоном, назывался The False Alarm. Памфлет поддерживал решение Палаты Общин Парламента, отказавшей в утверждении полномочий Джона Вилкса, ранее осужденного судом за клевету. Памфлет издевался над теми, кто инициировал этот кризис и требовал принять Вилкса в парламент. Необходимо пояснить какого именно человека и событие столь ревностно осуждал Самуэль Джонсон. Джон Вилкс был журналистом и одновременно членом парламента, по своему духу оно был экстремальный либертарианец, сторонник Вильяма Питта старшего и его группы, среди прочего член знаменитого Hellfire Club (основатели лорды Сандвич и Дашвуд), членами которого были многие известные политики, аристократы, богатые буржуа и иностранцы, и Виги, и Тори, занимавшиеся на его ‘заседаниях’ (например, Черных Мессах или пародиях на христианские ритуалы, а также вакхические оргии) всяким образным развратом и пранком. Заседания клуба умудрился посетить даже Бенджамен Франклин, правда, участники его считали шпионом, поэтому вряд ли он участвовал в Дионисиях. Надо отметить, что разврат среди аристократии не был чем-то сильно необычным, даже сексуальный и разнузданный, так, тот же друг Джонсона Бозвелл был развратником и алкоголиком, а также игроманом, поэтому его долго не воспринимали всерьёз в обществе ни как писателя, ни как юриста. Тем не менее, Вилкс был сторонником не только освобождения от религиозных и сексуальных предрассудков, но и защитником парламентских прав и свобод.

В 1762 году он опубликовал политическую и клеветническую статью об отношениях лорда Бьюта, главы ближнего круга короля и, фактически, теневого лидера Тори, с матерью Георга III. Тот же Берк тогда же считал, что лорд бьют хочет полной узурпации власти, лишения прав парламента и установления абсолютизма, ликвидированного гражданской войной, и также выступал против него в печати, хотя и с инвективами в другом стиле. Считается, что эта и последующие статьи привели к отставке лорда Бьюта в апреле 1763 года. Хотя последний, скорее всего стратегически, поставил на свое место протеже - лорда Гранвилла, который управлялся самим Бьютом после консультаций с королем, что приводило к ограниченной функциональности правительства, вынужденного ждать любого решения вопроса и ответа по цепочке от короля. Виги, противники лорда Бьюта по ранее высказанным причинам, ненавидели его еще за шотландское происхождение, считая его чужаком. Скорее всего, по этой же причине король считал его верным и полезным. Однако, правительство, парализованное тайным управлением, находилось в раздрае, чем и воспользовалась оппозиция. В апреле 1763 года Вилкс напечатал “No. 45” своей газеты the North Briton, где указал на ошибки и неточности в речи самого короля в парламенте, указав на то, что часть из них не соответствует действительности. Ближний круг короля, пользуясь ненавистью последнего за вышеупомянутую публикацию о его матери, уговорил его инициировать арест Вилкса для суда. Далее все превратилось в форменный цирк, поскольку какой-то причине ордер выписанный на Вилкса не содержал его точных примет. Было арестовано 49 человек прежде, чем Вилкс попал в темницы Тауэра. Однако, Вилкс был членом парламента и мог быть осужден только, если парламент на то согласится, а прокурор выпустил Вилкса на свободу, мотивируя тем, что арест действительно нарушил привилегии парламентского представителя. Причем, бывший осужденный и его соратники подали в суд на лорда Галифакса, Государственного секретаря, за нарушение соответствующих законов, возмещения ущерба и прочего. Однако, в парламенте удалось быстро провести закон о снятии неприкосновенности с его члена в случае ареста за письменное оскорбление и клевету.

Далее, в 1769 году, после череды похожих эскапад и дуэлей, сочинения в соавторстве сатирического и кощунственно-порнографического поэтического произведения, посвящённого куртизанке Анни Мюррей и ее любовникам из аристократии (прочитанного полностью в парламенте, по требованию лорда Сэндвича, который наверняка не мог пройти мимо такого грандиозного пранка), в последствии запрещенного, а также лишения его места в парламенте с осуждением на заключение за клевету и оскорбление, бегства из Англии, неоднократных и кровавых волнений среди любившей его лондонской публики, он умудрился опять избраться в парламент, вернувшись из Франции. Однако, в очередной раз парламент под контролем Тори умудрился прокатить его, не подтвердив мандат, полученный от избирателей. Причем, это произошло несколько раз подряд – Парламент его изгонял, а избиратели упорно выдвигали и голосовали за него весь 1769 год. Наконец, парламент собрался с силами и не только отказал ему в кресле, но и умудрился поспособствовать аресту и заключению его в тюрьму в 1770 году, летом. Но, до этого, Вилкс все же успел немного позаседать в парламенте, поддержать американских революционеров, а также полностью осудил политику короны в колониях в серии речей. Кроме этого, он успел выдвинуть новый ‘радикальный Биль’, закон, схожий с Биллем о правах 1689 года, но существенно меняющий структуру самого парламента и вновь ограничивающий власть наследных пэров, короля, устанавливающий мир с колониями и их самоуправление. Естественно, этот законопроект на прошел. Действия парламента против этого человека и осудил Джонсон в своем памфлете The False Alarm, то есть, по существу, в очередной раз поддержав ‘условную’ сторону короля и Тори. Это тем более удивительно, глядя на его образование и происхождение.

Примерно в ту же копилку попадает памфлет Taxation No Tyranny (1775), где Джонсон прошелся по американскому конгрессу, декларации независимости и протестам колонистов против налогов и отсутствия представительства в парламенте. Причем, в тексте он дошел до того, что объявил американцам, что, иммигрировав в колонии, они добровольно о сложили с себя право голосовать в парламент. Это тем более, удивительно, поскольку через несколько строк после этого он ставил под вопрос саму конструктивность американской независимости и свободы, которых требовали колонисты, спрашивая их - "How is it that we hear the loudest yelps for liberty among the drivers of negroes?". То есть, по его мнению, добровольное и нигде не указанное в законах лишение право голоса подданых Его Величества не противоречило рабовладению. В тоже время, желание вернуть себе свободу ему противоречило. Иными словами, владеешь рабом - будь рабом сам. Опять мы натыкаемся на странные риторические упражнения господина Джонсона. В целом же, из всего документа, если вырвать из контекста только это обвинение, то оно весьма уместно. Аболюционное движение в Англии было довольно сильным в то время, но было все же не в состоянии бороться с рабством, как основой экономики колоний. Серия актов с конца 18 века пыталась отменить рабство, но оно просуществовало в Англии до 1833 года. Франция же, для сравнения, отменила рабство в 1794 году. Сам Джонсон пользовался услугами черного слуги, мальчика раба с Ямайки, Франсиса Барбера (скорее всего брал его в аренду у хозяина). По рабу далее известно, что его хозяин дал вольную через два года после службы у Джонсона. Естественно, слуга покинул Джонсона по получению свободы и ушел служить на флот. Через несколько лет Френсис вернулся и стал опять служить слугой у Джонсона, но на этот раз не как раб, а как свободный человек. То есть, Джонсон, конечно, не считал всех людей неравными, как его друг Бозвелл, например (Бозвелл считал, что африканцы дикари и другого недостойны), но раба все же не выкупил ранее и свободу ему сам не даровал. Тем не менее, Джонсон явно был не похож на традиционных господ и рабовладельцев, оставил после смерти своему слуге в наследство доход в 70 ф.ст. в год, что по тем временам было весьма приличным содержанием, тем более для моряка, слуги и бывшего раба. Далее Френсис стал учителем и основал свою собственную школу.

Эпилог.

Получается, что Джонсон, образованный человек и буржуа, отец английского литературы и языка, издатель и комментатор Шекспира (благодаря которому весь мир его знает), вдруг оказался не просто консерватором, но даже монархистом, сторонником короля, наследственной аристократии и противником республиканского правления. То есть, его афоризм по поводу патриотизма обличал не реакционную или нечестную сущность некоего недобродетельного движения и его корыстных представителей, как многие видят это сегодня, употребляя афоризм направо и налево, а напротив, с нашей современной точки зрения, бы направлен на прогрессивные политические воззрения (не только для того времени, но и для нашего), выражаемые довольно приличным по поведению человеком Эдмундом Берком и другими. Причем, Джонсон умудрился сделать выступлении против не один раз, что подтверждает местонахождение его собственных убеждений относительно прочих.

Целью критики Джонсона оказывались и далее люди, для которых политика была всегда гораздо более глубоким, широким и важным активным общественным понятием, как не странно. Сложно также заподозрить объектов его критики в каком-то невероятном богатстве, поскольку теперь мы точно знаем, что его там, в общем-то, не было (Берк умер с долгами, Вилкс ничего не имел при смерти). Причем, можно понять, что большинство политических выступлений Джонсона были связаны с определённым улучшением его собственного материального благосостояния и общественного положения в этот момент. Конечно, нищета и бедность часто делает людей несчастными и травмированными на всю жизнь, даже бессовестными в достатке, но обычно такие изменения свойственны менее рефлексивным натурам, необразованным и лишённым какого-либо прочего опыта, кроме бедности. То есть, весь несомненный литературный дар и обличительный пафос был направлен образованным scoundrel на людей более достойных, предлагавших альтернативу абсолютной власти и бесправию таких, как Джонсон. Джонсон пережил очень много несправедливости и сложностей в жизни, возможно, что был простоват по натуре и не выдержал закулисного манипуляторства со стороны явно более опытного и сложного короля Англии Георга III, по крайней мере нам было бы легче так считать, обращаясь к его жизни и повторяя им сказанное. Кроме этого, определённо, что не каждый человек может быть политиком и разбираться в политике, в особенности если он талантливый литератор, поэт и переводчик и абсолютно каждый может ошибаться, даже верить в свои ошибки.

[1]Шотландский публицист (1740–1795), юрист средней руки, но таланливый поэт и литератор, познакомившийся с Джонсоном в 22 года в книжном магазине в Лондоне, путешествовавшем с ним по Шотландии, ставшим его биографом и подробно записавшем многое из сказанного Джонсоном. Бозвелл, был человек необыкновенный, но весьма разнузданный в плане гедонизма, пьянства, азартных игр и промискуитета. Ему также, как и Джонсону, были свойственны радикальные смены настроения, что заставляет нас подозревать его в биполярности или наличии маниакально-депрессивного синдрома. Причем, чем в худшем психологическом состоянии он был, тем хуже было его поведение. Именно это заставляло современников смотреть на него свысока, пока он не напечатал свои воспоминания о Джонсоне. Что интересно, он также менял и свои политические воззрения, сначала поддерживая аболиционизм, а потом, по сути, поддерживая его противоположность в поэме "No Abolition of Slavery; or the Universal Empire of Love", где он сатирически осмеивал У. Питта и прочих, с их вполне моральными и либеральными идеями. Далее, слова Джонсона будут часто цитироваться по его воспоминаниям, цифры со скобками к словам Джонсона это прямые сноски и комментарии из книги Бозвелл.

[2] Title: Life Of Johnson, Vol. 2 Author: Boswell:

Friday, April 7, I dined with him at a Tavern, with a numerous company [1023]…... [1035].

[3]Речь идет о ‘королевском прикосновении’, мифе, распространённом в Средние Века, приписывавшим королям и королевам божественные целебные силы. У монархов эта способность предполагалась, как данная напрямую от Бога, ввиду наместничества последних на Земле над всеми остальными. Эта способность была дана сами Богом, в качестве атрибута правителя, то есть Божественной силы – divinitus. Кроме скрофулы, короли лечили также золотуху, ревматизм и даже слепоту, а также другие болезни. В более ранние века короли проводили целые сеансы наложения рук, но ближе к концу средних веков практика полностью исчезла. В 16-17 веках, например, английские короли брезговали касаться язв и больных, поэтому проводили манипуляции на д больными, не касаясь их или осеняли крестом издалека.

[4] The Men Who Lost Amerıca. British Leadership, the American Revolution, and the Fate of the Empire. ANDREW JACKSON O’SHAUGHNESSY.

“He permitted scholars to use his library at the Queen’s House, which later became Buckingham Palace. Samuel Johnson described him as ‘‘the finest gentleman I have seen,’’ and thought him the first monarch in a hundred years to identify seriously with the interests of his people and to try to make friends with his fellow countrymen. In 1767, when the king heard that Johnson regularly visited the library at the Queen’s House, he asked the librarian to introduce them and then proceeded to quiz Johnson about his views on current theological debates, his thoughts on the best literary journals, and whether there was any important work being done at Oxford University. When the king asked him about the progress of his own writing and Johnson replied that he ‘‘thought he had already done his part as a writer,’’ the king replied ‘‘I should have thought so, if you had not written so well,’’ which delighted Johnson as a compliment ‘‘fit for a King to pay. It was decisive.’’ After the meeting, Johnson famously told a friend that he did not reply, since ‘‘It was not for me to bandy civilities with my sovereign.’’

[5] The Journal of a Tour to the Hebrides, книга посвящена во многом совместному путешествию Бозвелла и Джонсона по Шотландии.

[6] [1008] Johnson in 1742 said that William III. 'was arbitrary, insolent, gloomy, rapacious, and brutal; that he was at all times disposed to play the tyrant; that he had, neither in great things nor in small, the manners of a gentleman; that he was capable of gaining money by mean artifices, and that he only regarded his promise when it was his interest to keep it.' Works, vi. 6. Nearly forty years later, in his Life of Rowe (ib. vii. 408), he aimed a fine stroke at that King. 'The fashion of the time,' he wrote, 'was to accumulate upon Lewis all that can raise horrour and detestation; and whatever good was withheld from him, that it might not be thrown away, was bestowed upon King William.' Yet in the Life of Prior (ib. viii. 4) he allowed him great merit. 'His whole life had been action, and none ever denied him the resplendent qualities of steady resolution and personal courage.' See Boswell's Hebrides, Sept. 24, 1773.

[7] Шашки

[8] [1301] 'There is evidence of Phil. Jones's love of beer; for we find scribbled at the end of the college buttery-books, "O yes, O yes, come forth, Phil. Jones, and answer to your charge for exceeding the batells." His excess, perhaps, was in liquor.' Dr. Johnson: His Friends, &c., p. 23.

[9] Sir Samuel Fludyer, 1st Baronet (1704 –1768), Флудьер был типичным представителем кругов на которые рассчитывал Джонсон в своих журнальных публикациях. По происхождению он был из текстильной богатой буржуазии и имел отчасти буржуазное образование (Оксфорд считался буржуазным), в нобили записался его отец. Джонсон, несомненно, был прав обвиняя Флудьера в меркантилизме и корысти. Дальнейшая биография баронета, вполне очевидно, это показывает. Однако, сложно отделить тут корысть от непосредственной бизнес-модели его семьи, т. е. от деятельности его семьи. Кроме этого, участие в управлении государством было, во многом, аристократической добродетелью, пусть и подчас извращаемой корыстью, поэтому не следовать политической карьере Флудьер не мог по многим причинам.

[10] Максима, афоризм

[11] [1035] We may compare with this Dryden's line:—

'Usurped a patriot's all-atoning name.'

Absalom and Achitophel, l. 179. Hawkins (Life, p. 506) says that 'to party opposition Johnson ever expressed great aversion, and of the pretences of patriots always spoke with indignation and contempt.' He had, Hawkins adds, 'partaken of the short-lived joy that infatuated the public' when Walpole fell; but a few days convinced him that the patriotism of the opposition had been either hatred or ambition. For patriots, see ante, i. 296, note, and post, April 6, 1781.

[12] [1036] Mr. Burke. See ante, p. 222, note 4. Edmund Burke (1729 – 1797), политик, философ, по происхождению ирландец (предками его были также и норманны), член парламента поддерживавший американцев в праве самоопределения и защиты их прав, но отказывавший им в независимости. Он был некоторое время членом близкого круга Джонсона и участником его круга (Литературного клуба), но вышел из него из-за очевидной политической и душевной неприязни Джонсона к нему, как политику. В политике поддерживал Уильяма Питта, был его соратником, также поддерживал свободную торговлю, протестовал против раздела Польши.

[13] [1037] Lord North's ministry lasted from 1770 to 1782.

[14] См. комментарий выше.

[15] Сам Бозвелл указал в своем сочинении о Джонсоне, в комментарии, о ком он спрашивал.

[16]Чарльз Вотсон-Ветворт, маркиз Рокингем (1730 –1782), потомок Ирла Страффода деятеля времен гражданской войны. Участник подавления “Якобинского восстания” и завоевания Шотландии, воевал в звании полковника. Был обласкан и возвышен Георгом II и вступил позже в конфронтацию с партией Георга III(который лишил его постов), его внука, что, фактически сделало его председателем партии Вигов и лидером парламентской оппозиции. Его семья имела отношение к управлению Ирландией во времена Кромвеля, видимо, поэтому он и принял Берка в свою среду. Маркиз Рокингем не получил формального образования, но был self-didact, начитан и совершил свой Большой тур. Очевидно, что в Берке его привлекало не только ирландское происхождение и возможные общие связи. Оба они были людьми одаренными и способными, каких в английской политике было в то время немного. Неоднократно возглавлял правительство в ранге премьер-министра, умер занимая этот пост в 1782 году.

[17]Лорд Норт, Фредерик Норт, 2-ой Ярл Гилфорда (1732 –1792), выпускник Итона и Оксфорда, потомок семьи Мотегю, в начале жизни не очень состоятелен. Он также совершил положенное для английских аристократов Большое путешествие, откуда вернулся весьма просвещенным, по словам современников и биографов. Политическую карьеру он начал, как не удивительно, Вигом, постепенно дрейфуя в сторону Тори. Кроме классовых предрассудков, биографы отмечают его крайнее внешнее сходство с Георгом III, которое, по-видимому, привело к тому, что Норт постепенно стал конфидентом короля, но не его близким товарищем. Подозревали, что его отцом мог быть дед короля. Такая дружба не могла не сказаться на взглядах юного Норта и он продолжил свою карьеру уже среди Тори. Первое свое правительство он возглавил после окончания семилетней войны, то есть после триумфальной победы правительства Питта в войне. Как всегда, бывает в политике, плодами предыдущего правительства Вигов полностью воспользовался чужой, т.е. Тори - Норт (имперская мощь, налоговая система, управление, победа и сантименты). Он был успешен до того, как проблемы, оставшиеся от Питта (долги) и слабое коррумпированное управление государством, накопились и выразились в Американской революции, войне за независимость и далее войне против всех на четырёх континентах, финансовым коллапсом и вотумом недоверия ему, как премьер-министру. Георг III же в действительности использовал лорда Норта как марионетку, по сути, пытаясь самостоятельно управлять через него правительством. Король отвергал любые инициативы Норта, если они расходились с его пониманием государственной политики. По сути, в бесполезном продолжении войны и отсутствие мира, потере Америки, можно обоснованно обвинить самого английского короля, который боялся республиканских настроений и полной потери контроля и тешил свое эго, явно преувеличивая свои управленческие и политические способности.

[18]Первым отставили таким образом Вига, сэра Роберта Варпула в 1742 году, формально за неудачи в “Войне за ухо матроса Дженкинса” c Испанией, неформально же он утерял поддержку внутри своей партии, распавшейся на враждебные ему франции и Тори, находившихся в кризисе. Они вместе с союзными им Вигами, в том числе, У.Питтом-старшим (членом фракции Patriot Whigs) его и отставили.

[19]В тоже время у Гиббона с королевской семьей не было такого идеализма, как у Джонсона. The Men Who Lost Amerıca. British Leadership, the American Revolution, and the Fate of the Empire. ANDREW JACKSON O’SHAUGHNESSY. “George III is wrongly alleged to have said to Edward Gibbon, ‘‘Another d——d thick square book! Always scribble, scribble, scribble! Eh! Mr. Gibbon?’’ It was said by his brother the Duke of Gloucester.”

[20] Outside Parliament, North appreciated the importance of propaganda and attempted to influence domestic opinion in support of the war. At the beginning of the war in 1775, he and Robinson successfully solicited mass petitions in support of the government to counteract the petitions of the opposition. North recruited some of the leading writers of the period to compose propaganda pamphlets in support of the war, most famously Samuel Johnson, whose Taxation No Tyranny was published in March 1775. There were four editions within the first month. Three weeks after the publication, Johnson was awarded an honorary D.C.L. by Oxford University whose chancellor was none other than Lord North. The portrait artist Allan Ramsay ‘‘left o√ painting and was a constant scribbler for the Court in the newspapers.’’ Another government writer, John Mein, wrote newspaper articles under the pseudonym of ‘‘Sagittarius,’’ in which he entertained readers with jibes, like his description of Franklin before the war as an ‘‘old factious agent, who vomits out his venom in the newspapers.’’ North made use of the writing talents of John Wesley; of James Macpherson, the author of the literary fraud, The Poems of Ossian; together with the loyalist Joseph Galloway, the pamphleteer John Shebbeare, and the MP Sir John Dalrymple. In the later years of the war, the pamphlets of Galloway and Macpherson ‘‘threw responsibility onto the generals and admirals’’ for the problems of the American War.

[21]Джон Вилкс, (1725—1797), из богатой буржуазной семьи, получил домашнее образование, известный и популярный журналист, политик, подвергавшийся преследованию со стороны короны, многократно изгнанный из парламента, апологет демократии, свободы и республики. Несколько раз бежал заграницу. Издатель политической газеты The North Briton.