Ян Ващук
King Diamond
— А это что? — спросил я, когда из колонок раздались первые звуки перегруженной гитары, сложные барабаны и высокий вокал, который мне чем-то сразу понравился.
— Это «Кинг Даймонд», — объяснил Вова, взглянув на меня с покровительственной улыбкой римлянина, открывающего неотесанному варвару глаза на мир. — Это тяжелее «Металлики». Либо ты сейчас загнешься, либо попросишь послушать!
— Дай послушать, — сказал я немедленно, наклоняясь вперед, в луч солнца, который пересек мое лицо и проник между полуоткрытыми губами, как бы подчеркивая гармонию чувства, когда твои подхалимские слова, произносимые, чтобы подтвердить принадлежность к клану, совпадают с твоими реальными желаниями. — Очень круто.
— Держи, — великодушно протянул мне Вова кассету, бережно достав ее из магнитофона и вставив в пластмассовый футляр со сложенным гармошкой вкладышем, на котором было изображено что-то, что осталось в моей памяти темно-синим пятном с несколькими, кажется, зелеными и желтыми штрихами и вычурным логотипом группы. — Смотри только не испорти ничего, это РОДНАЯ.
Я кивнул, не поняв значения слова, но не рискуя спрашивать, потому что инстинкт подсказывал мне, что это что-то лежащее очень близко к центру закрытой вселенной, к которой я только что получил доступ, и вопрос «Что это значит?» может с большой вероятностью оказаться неприемлемым кощунством — примерно как спросить, что значит «трахаться» или как открывать банку пепси.
— Я тебе на следующей неделе принесу! — сказал я Вове, выходя из солнечного луча и начиная одеваться, балансируя на одной ноге посреди наполненной светом, пылинками, импортной аппаратурой, запахом хорошей зарплаты и свежих щей квартиры.
— Вовочка, ты не хочешь твоего друга на обед пригласить? — раздалось из-за угла коридора, где находился источник аппетитных запахов и где должна была вертеться на клетчатом полу молодая женщина со светлыми кудрями à la Грейс Келли и в милом переднике, готовя сытный обед для своего маленького, но гармоничного семейства, столь элегантно поселившегося в аккуратной пятиэтажке с видом на пруд с одной стороны и на футбольный стадион с другой.
— Э… — Вова посмотрел на меня, как бы визуально оценивая мой голод и пытаясь определить, готов ли его новый друг-простолюдин к тому, чтобы разделить аристократическую трапезу, и не шокируют ли его родителей мои варварские манеры. — Ты есть хочешь?
— Конечно хочет, — сказала, звонко засмеявшись, вышедшая из кухни Vova’s mom с пушистыми светлыми кудрями, голубыми глазами и гладкой кожей на худых загорелых плечах, которые отливали золотом в невыносимо совершенном освещении, словно протестуя против иррационального передника в цветочек, небрежно наброшенного на их средиземноморскую красоту. — Voulez-vous diner avec nous, Vanya? Je vous en prie, restez chez nous, j’ai préparé quelque chose de vraiment spécial ce soir ! Vous connaissez certainement les huitres au four avec du parmesan, non ? C’est ma-gni-fique, croyez-moi, alles, restez !
— А-а-а-а, — замялся я, формуя очень неловкую и сразу же разваливающуюся ложь, которая таяла и, шипя, испарялась под прямым, любопытным, почти насмешливым взглядом-из-солнечного-пятна. — Да нет, спасибо, правда, я сыт! У нас в школе в столовой очень сытно кормят!
В кружащейся голове всплывала (с превеликой осторожностью открытая) банка пепси-колы и батончик Snickers, купленные на последние талоны вместо полноценного обеда с его унылым компотом и зачем-то залитой коричневой комковатой гадостью котлетой, в животе ныло, слюна собиралась под языком.
— Мам, он не хочет! — протянул Вова, умудрившись совместить в одной фразе интонацию разнеженного маминого любимчика, направленную туда, где полыхал закат и качались кудри Princess Grace, и почти утвердительную интонацию старшего товарища, чьим расположением не следует злоупотреблять, адресованную мне.
— Да, правда, — сглотнул я, — че-то не хочется сейчас, спасибо!
— Ну, смотри, — пожала плечами мама, гибко отделяясь от стены и выигрышно расплавляясь в заполнившем почти всю квартиру солнце.
Не обратив внимание на скорее всего непреднамеренную, но почти столь же тонкую, как аромат «English Promenade 19», и потому неуловимую для моего очумевше-подросткового сознания двусмысленность ее фразы, я закрыл непроизвольно распахнувшийся рот и натянул второй кроссовок.
— На следующей неделе вернешь! — напомнил Вова. — Слушать на полной громкости, когда предки не дома!
— Сто процентов! — сказал я, стараясь не сфальшивить и одновременно читая в мимике моего нового друга, что все-таки сфальшивил.
— Давай! — протянул он мне всепрощающую руку, полностью залитую густым желтым акрилом.
— Давай! — пожал я ее, добавляя немного синего, розового и черного в светящийся и переливающийся водоворот закатных красок.
— Я тебя люблю, — сказали красные, как cherries, губы застывшей в солнечном пятне молодой женщины, снявшей одну лямку передника и зажимающей между гладким и загорелым, пахнущим цветками померанца, грейпфрутом и совсем немного щами плечом и не менее гладкой и ароматной щекой телефонную трубку с большими квадратными кнопками цвета слоновой кости, в которой шумели волны, шумел ветер, шумели апельсиновые деревья и звучал, рассыпающийся золотым песком, нежный баритон звонящего ей мужчины, чье имя я никогда не узнал, но чей образ в моем смешно склеенном из не имеющих ровным счетом ничего общего друг с другом деталей и оттого похожем на фигуру из папье-маше детстве, в одной из его клеточек, где майское солнце переполняло пустоты на скорую руку склепанных пятиэтажек и сжигало целые города вместе с их жителями, школами и градообразующими предприятиями, чтобы получить несколько мгновений чьего-то неустойчивого счастья, его образ навсегда слился со словами «King Diamond».