Сигареты

«Осторожно, двери закрываются!» — говорил глухой хриплый голос, принадлежавший реальной персоне, живому человеку — усталому машинисту, нажимавшему на выцветшую кнопку в пообтертой кабине тусклого поезда, утекавшего по блеску рельс в недальнее Подмосковье из надутой и горячей Москвы. В поезде не пахло гражданской войной, в поезде пахло пустотой, книжками, ветчиной, немного пивом, немного мочой, немного кожаной летной курткой, немного щедро надушенной маминой шеей. Был вечер, цвела тишина и распускалось безвременье.

Я вытаскиваю из моей памяти, как загрубелый солдат сигареты из мятой пачки, хрупкие фрагменты прошлого, механически ища спички и пихая локтем задремавшего сослуживца.

На верхней полке родительского книжного шкафа стоит книжка «Революция 1917 года: рисунки детей-очевидцев». Я дотягиваюсь до нее, стаскиваю ее на уровень моих шестилетних глаз — которыми не революция совсем, но исключительно густая зелень, яркое солнце, рябящий кирпич и асфальт — открываю на случайной странице и вижу смешную фигуру с выпирающим пузом и в черном, очень тщательно и вместе с тем очень нелепо нарисованном цилиндре. Рядом с ней подпись: «БУРЖУЙ», и чуть поодаль угловатые коричневые силуэты в зеленых — тоже тщательных и нелепых — фуражках, с винтовками в руках и витающим над ними словом: «БОЛЬШЕВИК».

По чистой случайности город, в котором я стоял, — или, точнее, висел в вязком воздухе ранних девяностых, в неподвижной прозрачности летнего дня, в пустой гостиной тесной квартиры на седьмом этаже, — этот город носил смешное и как будто тоже написанное кем-то с величайшим тщанием, что делало его еще более корявым, название «Болшево-6». Две коричневые фигурки в зеленых фуражках, буржуй в цилиндре и еще несколько загадочных существ (судя по всему, случайных прохожих) вытащенные из толщи истории, смотрели на меня, блестели своим атласным и книжным блеском, не умея ни сказать, ни улыбнуться, ни зашевелить своими нарисованными конечностями, только вдыхая незнакомый, но в целом, наверно, такой же, как в 1917-м, тягучий и прозрачный воздух, хлынувший в их неподвижность из будущего со странно созвучным названием.

Я достаю из кармана ключи и все еще немного робким, но уже достаточно лихим жестом открываю бутылку пива и протягиваю ее моему однокласснику, с которым мы прогуливаем урок истории, сидя на покосившейся скамейке на краю необозримого снежного поля.

— Есть закурить? — спрашиваю я его.

— Последняя осталась, — поворачивается он ко мне, извлекая из кармана пачку «Честерфилд» и показывая перекатывающуюся в ней сиротливую сигарету.

— Блин, — говорю я, делая длинный глоток и осторожно ставя бутылку на обледенелую скамейку. — Я пойду куплю.

Воздух наполняется ароматом эклеров и торта «Птичье молоко» на огромном подносе, когда я прохожу мимо хлопающего тугими железными дверями магазина с вывеской «КУЛИНАРИЯ», где его нарезают руки тучной продавщицы ровными, уверенными и в то же время как бы выражающими искреннее презрение к персоне, которая вынуждает их это делать, движениями. Я смотрю на нее сквозь витрину, и она смотрит на меня, как рыба в аквариуме, вероятно, не догадываясь о том, что она живет в моем воспоминании вместе с другими экзотическими созданиями.

Поезд гудит и дребезжит, таща свое истощенное тело по скользким рельсам. В тамбуре хлопает дверь, скрипят сапоги, раздвигаются двери вагона. Шуршит целлофановый пакет с фотографией женщины с пышной шевелюрой, восседающей на мотоцикле, который никуда не поедет, потому что он просто для антуража, как говорят взрослые — а), и б) потому что есть вещи поважнее, пристанешь тоже, скрипит кожаная куртка, пульсируют несколько шейных артерий, читают вывески скучающие глаза, горит Москва на заднем плане.

«Осторожно, двери закрываются!» — словно читает по бумажке, запинаясь на одном и том же месте, уставший и настолько безразличный к происходящему голос машиниста, что произносимые им слова превращаются в почти нечленораздельные звуки, вытекающие тонкой струйкой из уголка кривого электричкиного рта.

Я заканчиваю рисунок, добавляя несколько совершенно ненужных и нисколько не прибавляющих убедительности фигурке, похожей на пухлую рыбу в черном фраке. Подошедшая воспитательница гладит меня по голове и с легкой дрожью в голосе, выдающей что-то гораздо более глубокое, чем педагогический интерес, но еще не имеющее нужного созвучия в моем скромном словарном запасе, спрашивает: «Это кто, Ванюша?».

— Это? — переспрашиваю я, просто чтобы повторить нравящееся мне слово. — Это буржуй, Наталья Александровна.

— Давай тогда так и напишем, — заговорщицки подмигивает она мне и тянет свою долгую ароматную руку к моей.

Электричка утягивается в мигающую светофорами черноту, полная жара Москва дышит ей вслед, лучи прожекторов выхватывают перелетающих с крыши на крышу голубей, белоснежная блузка ложится на гладкую кожу плеч.

Я вытаскиваю из моей памяти последнее воспоминание о нежности и счастье, которые когда-то жили на клочке почвы, ставшем чужим. Чиркаю найденной спичкой, глубоко затягиваюсь и, скомкав пустую пачку, швыряю ее в жерло наступающей ночи.

— «Честерфилд лайтс», одну штуку, пожалуйста, — говорю я в черное окошко зарешеченного ларька, протягивая в жаркую пустоту мятую ельцинскую сотню.

Где-то в прошлом лязгает цепь и плюхается в воду на дне пересохшего колодца крохотное ведерко. Москва уходит за горизонт, медленно вытаскивая из дыры в низкой облачности штык Останкинской башни.

Оригинал: https://janvaschuk.com/2023/06/24/%d0%be%d1%81%d1%82%d0%be%d1%80%d0%be%d0%b6%d0%bd%d0%be/